Саул лежал на полу, скорчившись, он больше не терял сознания и, когда оглядывался, видел одно и то же: круглую луну над тополем в окошке, Галю под окном, молчаливо нянчившую отрезанную свою косу, Мишу с разбитым лицом.

Что-то странное сразу показалось в этой гулянке, на которую они попали: запряженные в крепкую бричку бодрые кони у ворот, только одна молоденькая женщина у столов, какая-то неплясовая, непесенная готовность в глазах пирующих. И этот коротышка в высокой шапке под стеночкой сарая, он играл кривым турецким кинжалом, подбрасывал, покручивал, вертел на лету не предназначенный для фокусов почтенный боевой булат, как артист. "Поросятки у нас,-дерзко сказала Саулу женщина, кареглазая хозяйка, и засмеялась.- Вот он, который с ножом, будет резать сегодня кабанчика, это мастер!"-и снова засмеялась. Она была немного пьяна, тут все были пьяные. А Галя тем временем уже звонко начала: "Товарищи крестьяне! Советская власть установилась навсегда. Мы пришли сказать вам: живите спокойно, перемен не будет. Так навечно!" "Ой, люди!
– перебила ее хозяйка и сложила руки на груди, и приблизилась к Гале.- В городе все дамочки стриженые, а наша комиссароч-ка с косой, диво!" Подскочил, затрясся коротышка с кинжалом. "Навсегда твои Советы? Ты знаешь, кому говоришь?!"-"Ой, люди!- хохоча, закричала женщина.- Коновал человеку хочет голову рубить!" Кинжал вполне годился для подобной цели. Нет, он не хотел рубить голову, он схватил Галю за косу, пригнул ее голову к столу и в миг отсек косу, бросил на землю. Глиняный глечик оказался близко под рукой, Саул разбил его о голову коротышки, потекла сметана. Кто-то сказал: шпионы! Вокруг них уже стояли в кольцо, но только было произнесено "шпионы", им всем заломили руки, и грянул тот самый удар, от которого желтые тополя стали черными, а другие удары получило уже бесчувственное тело, удары, после ко' торых вся жизнь Саула так роково переменилась.

Галочка-голубка, она всегда напевала что-то про подсолнух. "Сонячник с сонечком тихо говорив". То есть подсолнечник в ее песенке шептался с самим солнышком.

А Миша был блондин. У Миши были светленькие глаза и нос пуговкой. Неприметная физиономия при скромном росте. Просто ред. костная по неприметности внешность. Только два месяца назад они вместе с Саулом еще служили у Котовского, и Миша был идеальным разведчиком. Он вырос в Бессарабии в еврейском местечке и знал еврейский язык, как родной, что очень удобно было для разведчика в этой местности. "Таким блондином, с такими голубыми глазами, с такой курносостью может быть только еврей!"-дразнил его Саул, Миша смеялся. "Смотри помалкивай!"-напоминал ему Саул перед каждым заданием. Вся замечательная неприметность Миши немедленно пропадала, как только он начинал говорить. Его голос сам по себе, как бы не подчиняясь хозяину, взвинчивал нервы каждого, кто находился поблизости. Женщины! Что с ними творилось! Вероятно, именно из-за женщин - какая-нибудь всегда могла оказаться недалеко молчание давалось Мише с трудом. В отделе агитации он был признан оратором номер один. "Молчи!" К счастью, в Ясных Окнах Миша не успел выступить, люди под желтыми тополями увидели просто курносое конопатое лицо, рассеянный взгляд небесного равнодушия и цвета и сочли Мишу некрупной фигурой.

Среди ночи кто-то отпер сарай и прошептал в щелку, не показываясь: "Бричку оставьте потом на станции, идите быстренько!"

Миша вытащил Саула из сарая и вывел за руку Галю, во дворе никого не было, белели неубранные скатерти на столах под тополями. В Константиновке горело, в Вишневом тоже горело, там стучал пулемет.

"Это Тютюник,- сказал Миша.- Кто считает, что он всякий раз уходит в Румынию, тот в корне ошибается". Он отвез Саула и Галю в больницу и сразу отправился снова к Котовскому. Григорий Иванович только что принял девятую кавалерийскую дивизию, и той же осенью, в том же золотом ноябре, не стало на Украине последней повстанческой банды.

А Галя осталась жить с безвозвратно помутившимся сознанием.

"Луна глядит?
– спрашивала она прохожих на улице среди дня и придирчиво заглядывала им в самые зрачки, и поднимала кверху строгий палец.- Глядит! Неумолимая!
– Она не смогла забыть луну над тополями.- Как будто кто зовет меня с далеких гор..." Люди вздыхали, отходя от нее, пугались.

Начал моросить дождик, а круглая плотная туча с моря несла, по-видимому, настоящий ливень. Но Саул Исаакович не уходил, так важно было для него свободное чувство, которое давал разомкнутый горизонт, быстрая туча и его, Саула Исааковича, счастливая полно-властность над собой. Он не забыл о ходячем больном, он понимал, что человек, сумевший провалиться под землю, сумеет и выйти из нее, но надеялся, что тот не будет торопиться, надеялся без помех додумать и дочувствовать план путешествия до конца, зная, как недолго сползти с одной хорошей мечты на другую, с одного дела на другое, как нетвердо стало его внимание к делам и решениям после Ясных Окон, как почти никогда самые замечательные планы не доходили до его жизни, а висели над ней, как множество маленьких радуг над цветущей землей - близко, видно, красиво, но отдельно.

Найти сарай!.. Найти тот сарай, как находят забытую могилу, и постоять у могилы их счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин, покровительства над женщинами... А потом пойти по краю дороги или совсем без дороги, идти и идти, как было принято когда-то у богомольцев странничков.

Ревекка, бедненькая, думает, что никто в мире не знает, как они жили после Ясных Окон, что можно скрыть от людей, если ходить не в общую баню, а в прогнившие, пропревшие отдельные номера. Она говорила, что не желает, чтобы обсуждали ее ночную жизнь. Их ночи! О господи!

Некоторое время они были молчаливыми, иногда с бледными утешениями. Потом бессонными, с плачем, с истерическими выскакива-ниями на кухню, с ужасными словами. А потом опять без утешений и без истерик. Они жили по-старому, спали вместе, но перенесли к себе в спальню кроватку старшей дочери Асеньки, а кроватка Адоч-ки и так стояла всегда там. Вторая комната стала парадной - для гостей. И в эту комнату он притащил как-то вернувшегося в их город Мишку Изотова, холостяка, который снимал угол на Чубаевке, и поселил его у себя. Единственного, кто знал.

Мишка был строг. Но через месяц Саул все увидел в их глазах, услышал в их смехе и в их молчании.

Тогда он осторожно предложил отдать в ясли двухлетнюю Адоч-ку и стал по утрам уводить обеих девочек, а не одну только старшую, как бывало раньше. Он попросил Ревекку с вечера готовить им всем завтрак и сам одевал и кормил дочек перед уходом. Он изобрел способ жарения яичницы тут же в комнате, при них. На столе лежал теперь амбарный замок. Он разжигал на нем вату, смоченную спиртом, яичница над костром была готова через минуту. Девочки съедали "яичницу на замке" быстро, не заставляя мать нервничать. И она не вставала с постели. Они втроем по очереди целовали ее, теплую, сонную, и уходили. Она улыбалась им с розовой подушки. А Мише нужно было на работу на целых два часа позже. Он спал в своей комнате, и все старались не шуметь.

Какой был год!

Ревекка готовила и пекла в тот год вдохновенно. Ее способности в кулинарном деле расцвели, и как расцвели! Миша давал в семью деньги за комнату и за питание, и давал немало - сто пятьдесят рублей. Ревекка чуть не ежедневно бегала на Привоз за всем свежим. В кухне благоухало, стол накрывался в будние дни чистой скатертью, как будто в гости ожидали свекровь. Вечерами пили чай с коржиками, маленькими, как монетки. А ночью, лежа рядом с Саулом, Рива болтала о мелочах дня, сплетничала о соседях, и рядом в кроватках спали дочки. Вот какой был год!