Потом дед, их дед по материнской линии, печальный дед Шейн-дель в ермолке, ученый и набожный, знавший назубок талмуд и умевший толковать его, вместе с дородной бабушкой Мариам, покорно положившей руку на его маленькое плечо.

Потом дед, их дед по отцовской линии, держатель извоза на станции, суровый человек Зус Штейман вместе с веселой высокобровой женой своей, бабушкой Эстер - веселыми были даже уши у нее, выставленные из-под платка наружу.

Потом подслеповато и робко смотрел на них слабый от старости и испуганный необходимостью стоять перед фотоаппаратом белобородый прадед по материнской линии Шивка, а жил он ровно сто лет и умер в день своего рождения...

И так сидели они долго и сожалели, что искусство фотографического портрета не было изобретено при царях египетских.

Саул же Исаакович той же цветущей дорогой возвращался домой. Он был огорчен, что не зван к Моне, но одновременно и доволен - хватало, о чем подумать, и подумать срочно.

Итак, Гриша придет к нему завтра домой, чтобы поговорить о жизни, и необходимо описать ему самое счастливое и самое трагическое, а о чем-то умолчать совсем. Безусловно, надо рассказать о том, как он явился к Котовскому, как почетно и весело было служить у такого командира, как их кавалерийский корпус брал Тирасполь и Одессу. Как он потом работал в порту на судоремонте. Или как директорствовал в детском доме. Или как сколачивал комитет помощи многодетным вдовам после войны. А нужно ли, к примеру, знать этому Гришке такие подробности его жизни, как история в Ясных Окнах, неизвестно. А полезен ли для общей репутации факт квартирования Мишки Изотова и факт его любви к Ревекке и факт женитьбы на Манечке - наивной девочке? Вряд ли. Ведь нет гарантии, что Гриша сумеет не извратить сути... И потом все это было так давно.

Саул Исаакович размышлял о том, что нужна для такого дипломатического приема история боевая, сегодняшняя, чтобы показала жизнь Саула Штеймана с молодой, общественной, деятельной стороны. Он надел бы завтра кремовую нейлоновую рубашку, он сел бы рядом с Ревеккой у торца стола, -а у другого торца сели бы Маня с Гришей, он подождал бы, пока все исчерпают свои "а помнишь?", он переждал бы, пока Гриша вдосталь нахвастается своей американской удачливостью, и вот тут он, будь у него в запасе соответствующая история, сказал бы:

"Хотите, мои дорогие, знать, что я делал этой ночью?"

Ада сказала бы: "Бегал к любовнице!"

Ревекка сказала бы: "Храпел, как кабан!"

Зять Сережа сказал бы: "Гнал самогонку!"

Внук Шурка сказал бы: "Фальшивые деньги!"

И все вдоволь бы посмеялись. Тогда он, как говорится, взял бы трибуну в руки и поведал что-нибудь приключенческое.

Неторопливые шаги Саула Исааковича поскрипывали то по песчаной дорожке, то по галечной, то давили яично-желтый и толченый ракушечник. Он готов был сочинить ночное приключение, сочинить по всем правилам - вступление, развитие, кульминация и в конце концов развязка, заключительный удар добра по злу.

Однако сочинять не пришлось.

– Хрен! Суля, я забыла купить хрен!
– Так встретила его Ревекка. Она уже успела метнуться на Привоз за щукой и цыплятами, но забыла необходимейший продукт.

– Хорошо, я пойду за хреном,- без энтузиазма кивнул Саул Исаакович.

Хрен важнее беззаботного сочинительства, понимал он, и спорить было бы смешно.

Привоз, как чернильное пятно на промокательной бумаге, растекся и расплылся по ближним улицам, и заборы, его ограничивающие, не означают никаких границ. Признаки близкого базара проявляются далеко от него и возбуждают сердце, и будоражат настроение городского человека, как будоражат рыболова запахи близкой воды, как охотника свежий след. Разве охота - только выстрел и добыча за плечами? Разве базар - только место, где меняют деньги на продукты?

Разве не базар - переполненные трамваи, бегущие к нему со всех сторон? Разве не базар - за много кварталов от него непреклонно вылезающая из авосек молодая морковка? Разве не базар - трамвайные билеты, конфетные бумажки, золотая кожура копченой скумбрии, шелуха репчатого лука, звонкая, как крылья стрекоз, лузга подсолнечных и тыквенных семечек, обжимные пробки от пивных бутылок и лимонада - широко рассыпанное конфетти вокруг всегда воскресного Привоза.

А за забором, в самом Привозе, на его законной территории человек тут же забывает, что пришел за картошкой или редиской, а бродит по рядам, как зритель, как счастливый бездельник, как гость, приглашенный на фестиваль. Привоз засасывает занятого человека, утешает обиженного не только картинностью и изобилием, но, главное, особенным друг к другу расположением, снисходительностью и даже ласковостью.

Здесь нет духа толкучки, отрыжки нэпа, любимой болячки на теле города. На Привозе не скажут со змеиной улыбкой:

"Я спекулянтка!? Чтоб тебя так сегодня машина не минула, деточка!"

На Привозе, если хотят обругать тетку, заломившую тридцать копеек за пучок молодой редиски, ахнут:

"Чтоб ты была здорова!"

На Привозе, если недовольны капризной покупательницей, пожурят с улыбкой:

"Зачем вы щекочете курицу - ей же смешно!"

На Привозе горожане неловким языком, но с удовольствием говорят по-украински.

"Бабусенько, брынза солона?"

"Куштуй, будь ласка!"-пропоет молочно-чистенькая бабуся "Тетя, а у вас цибуля добра?"

"Навищо вам добра?! То ж цибуля, а не красуля! Злюща, як свекруха, злюща? Так такую ж и треба!"

"А картошка откуда, молодой человек?"

"Брянская картошечка!"

"Луна глядит?
– На Привозе иногда можно встретить Галю. Она гуляет здесь, ей здесь нравится.- Глядит! Будто кто зовет меня с далеких гор!.."

"Разве ж то луна, убогонькая, то ж солнышко!" - скажут ей с горестным вздохом.