Но бывало, случалось, и всегда казалось, что совершенно случайно случалось, стихийно, просто так, ни с того ни с сего, на лестнице ли возле окна, в ординаторской ли, да где угодно, на Асю вдруг обрушивалась, как взрыв одинокого снаряда, неожиданная, как приказ, неопровержимая, звонкая, страстная Люсина тирада. О чем? Вот именно, о чем!..

Когда-то Ася пугалась. Тонкая морщинка на Люсином лбу становилась твердой чертой, как бы отделяющей результат от решения, руки ее сжатые в кулаки давили карманы халата, глаза, добродушные, чуть сонные, ленивые, становились стальными и острыми, непреклонными как ножи. Со временем Ася догадалась, что обвалы красноречия случались чаще всего после сложной операции, после риска. Потом заметила, что стоило ей, Асе, поссориться с мужем, как Люся вдруг произносила хвалу Сереже, стоило заболеть Шурику, и Люся, еще не успевшая узнать о его болезни, торопилась заявить, что болезни детей даны женщине в очищение чувств. Был и такой случай - Ася потеряла кошелек с зарплатой, и Люся, которой она еще не успела пожаловаться, вдруг произнесла без улыбки, что недостаток денег есть одна из упоительн^йших гвобод, недооцененная человеком.

– Ты колдунья!
– говорила Ася.

– Это что-то слишком научное,- отвечала Люся.

Они подружились в Рыбинске в сорок втором, туда привозили раненых из Сталинграда, и, когда приходил транспорт, бывало, по двое суток без сна Ася, хирургическая сестра в лейтенантском звании, и Люся, хирург, капитан медслужбы, не выходили из операционной. Леночке тогда было три года, она жила вместе с матерью при госпитале, и, чтобы не убегала во время бомбежек в госпитальный сад, Ася с Люсей сшили ей халатик, сшили шапочку и маску, и Леночка ходила в палаты - лечить. Она гладила небритые щеки, она могла по часу держать за руку стонущего. В ее лапке таилась сила, раненые знали и звали и ждали Леночку. Но она выросла, стала взрослой - добросовестный провизор, послушная девочка, прозрачный ручеек с мягким дном и прямыми чистыми берегами.

– Лейся, лейся, ручеек с битым стеклом!..-намек всего лишь на мнимое коварство, на несуществующую загадку, на характер, и Асе жаль было той исчезнувшей странности, той мелькнувшей в Ле-ночкином детстве незаурядности...

Люся говорила:

– Я колдовка.

Она закручивала кольцами дым от сигареты, пронзительно взглядывала на Асю, говорила, дурачась, низким голосом:

– В нашей деревне все были именно колдовками, бабка моя была дикой колдовкой.

Старая шутка, Асе она не нравилась. Люся родилась и выросла в Ленинграде, предки ее во всех обозримых поколениях были учеными-естественниками и служили в академии еще при Ломоносове, а бабушка-колдовка любила позировать художникам и оставила после себя портреты в овальных рамах, указывающие на ее изысканное происхождение и на то, что глаза цвета северного моря, узкие носы с горбинкой, тяжелые волосы и величавость - неотъемлемое богатство рода Никитиных. И Леночка, и Люся были похожи на нее. Деревня, колдовки, бабка Устинья, дед Пахом - чудачество, выдумка. Ася гордилась Люсиной утонченностью, Люсиными старинными книгами, портретами Люсиной бабушки и даже тяжелым креслом покойного дедушки.

– Что же ты Леночку не научишь ведьмачить?

– Этому научить нельзя, это передается через поколение. После войны Люся вернулась в Ленинград, и оказалось, что никого из родных не осталось, квартира разбита снарядом, а улицы и мосты, и скверы, и набережные разрывают сердце воспоминаниями о погибшем Игоре, Люсином муже, танкисте, и, списавшись с Асей, Люся собрала уцелевшие книги, коллекции деда и портреты бабушки, переехала с Леночкой в южный город, стала работать в родильном отделении, и, когда ждали патологических родов, всегда вызывали ее. У нее, дикой колдовки, все проходило благополучно.

– Знания что! В нашей деревне самые квалифицированные КОА-довки уходили в повитухи.

В сорок третьем году Люся спасла жизнь еще не родившегося Шурика.

– Сейчас...

Как всегда, без всякой связи Люся сказала однажды тем особым возбужденным тоном, словно продолжала какой-то неоконченный некогда спор, словно необходимое опровержение было давно у нее готово, но только следовало выждать свободную или удобную минутку и вот наконец та наступила.

– ...в это переломное в нашей священной войне время... Они с Асей только что отошли от операционного стола, они зашили хоть и рваную, но безопасную рану на крепкой ноге почтальонши, которую укусила госпитальная собака.

– ...когда мы повернули фашизм лицом к его неминуемой гибели и нам это стоило стольких молодых и прекрасных жизней...

Они грелись у железной голландской печи, грели ладони, уже светало, их дежурство проходило спокойно, даже пожилой старшина из третьей палаты не стонал в эту ночь.

– ...каждая женщина...

Ася увидела, что Люсины ресницы дрожат-однажды они их измерили, оказалось одиннадцать миллиметров против Асиных девяти. Ася услышала, что дрожит и голос Люси, и успела подумать, что давно нет писем от Игоря.

– ...каждая замыслившая аборт женщина не просто трижды безнравственна, не просто преступна перед народом и Родиной, но перед нашей Победой!..

И, не договорив еще чего-то, какие-то невымолвленные слова еще шевелили ее губы, она заплакала. Слезы побежали по узкой щеке в стянутую на подбородок* маску.

– Люсенька,-сказала тогда Ася, решив, что деваться некуда.- Поклянись, что не выдашь меня и не отошлешь до последнего. Люся сквозь слезы смотрела на нее, не понимая.

– Ты беременна?!
– ужаснулась она наконец. Вася плюс Ася, Вась-Ася, Васяся. Даже на голландской печке в углу было выцарапано скальпелем: ВАся.

– Ты беременна! Аська, какое счастье!-Люся не имела привычки обниматься, тискаться.- Васяся знает?

Если Васяси не было несколько дней, если Ася тревожилась или просто скучала о нем, следовало открыть печку и прямо в огонь, не обязательно громко, главное, всем сердцем крикнуть: "Ва-ася!"-и он являлся почти сразу прямо под окна операционной верхом на рыжей лошадке, которую кто-то из местных давал ему взаймы.

– Если поклянешься, что не выдашь, я рожу.

– Идиотка! Тебе же вредно теперь работать с эфиром... Однако ничего, Шурка родился здоровым, и Ася отвезла его к родителям, а вместе с ним целый узел Леночкиных одежек, и Шурку, даже когда Васяся привез ему из Германии штанишки и курточки, все еще одевали, как девочку, считалось, практично и мило.