– Ты его видел? Он приходил к тебе? Как ты нашел его?
– звонко допытывалась сестра.

– Американец!
– воскликнул он и приподнял плечо, как бы показывая, что совсем не остроумно быть американцем.-Он явился чуть свет, мы только встали! И приподнял другое плечо, как бы показывая, что на всем земном шаре только американец может явиться в дом в неурочное время.- Я удивился: кто в такую рань? Смотрю, Гришка из Америки.

Они расхохотались. Действительно, кого не потрясет - открываешь дверь, а перед тобой Гришка Штейман из Америки.

– Он хочет,-продолжал Саул Исаакович после того, как распрямил пальцами морщины, чтобы вытереть слезы одолевшего смеха,- он просит, чтобы я проводил его к Моне, ему одному...- опять захлебнулся смехом Саул Исаакович,-страшно!..-наконец проговорил он.

– Его надо понять, Суля!
– взрываясь новым приступом хохота, вскричала Мария Исааковна.-Постарайся войти в его положение!.. Саул Исаакович перевел дыхание, опять вытер взмокшее от слёз лицо и сказал, готовый с этой секунды вести разговор солидно - ему предстояло пригласить сестру на вечер, а это значило примирить ее в сотый раз с Ревеккой, то есть повести дело деликатно и хитро:

– Ну хорошо, хорошо, я отведу...- И против воли добавил: - "Но разве Моня,- спрашиваю,- и сейчас будет крутить тебе ухо?"

И они расхохотались так, что рыжий котенок взлетел с дивана на камин и изогнулся там разломанным пополам бубликом, а девочка села ровненько и стала серьезной.

Они смеялись долго, омываясь и омолаживаясь в потоке накатившего смеха, свободного, как в юности, хоть немного и нервического все же, и не заметили, как смех перешел в слезы, и вот они уже плачут. Они смеялись не над Гришей и плакали теперь не о нем. Они плакали об улетевшей пушинке детства, когда Гриша был центром их жизни, когда по утрам пахло горячим хлебом, а папа, чтобы разбудить их, заводил музыкальный ящик. Они плакали о том времени, когда солнце не заходило, и лето было вечным, и мама притворялась бессмертной.

– И долго вы сидели у Мони?
– ревниво спросила сестра.

– Кто сидел у Мони? Я сидел у Мони? Зачем мне нужно сидеть у Мони?

– Ну да, ты бы им помешал...

– Интересно, чем я помешал бы им?

– Все-таки...- И с грешной улыбкой пожаловалась: - А меня Гриша потащил в ресторан... Я терпеть не могу рестораны! Ты любишь ходить в рестораны?

Саул Исаакович скрипнул стулом, что означало: "Я не такой дурак, чтобы любить рестораны!"

– А у них принято. До сих пор голова трещит, как у пьяницы, вторую ночь не могу спать!..-не то жаловалась, не то хвасталась она.- Но я с ним поговорила, Суля. Я как следует с ним поговорила.

Саул Исаакович насторожился. Сестра смотрела в окно многоответственно и строго. Что видела она там - чердаки, крыши, небо или знамя бестрепетной и безжалостной правды? Неужели, забеспокоился Саул Исаакович, она кинула Гришу на жернова правдолюбия? Раз плюнуть - допустить во время приступа прямоты политическую неаккуратность, раз плюнуть!..

– Что значит "как следует", сестричка, дорогая?

– Он запомнит, будь уверен... Он тебе не говорил?

– Он мне ничего не говорил,-не на шутку забеспокоился Саул Исаакович.- Что же он запомнит, что ты такого сказала, боже мой?

Маня не торопилась с отчетом. Она села, проникающе посмотрела на брата, чтобы убедиться, действительно ли Гриша не говорил ему ничего, и опустила глаза с угрожающей скромностью.

– Был разговор.

– Что же, что же, не тяни!..

Однако она встала, поправила разбросанные девочкой и котенком подушечки на диване, села и лишь после этого начала:

– Мы пришли в ресторан, слышишь? В шикарный ресторан на Пушкинской, где одни иностранцы. Швейцар, оркестр, шум, блеск и прочее!.. Нам накрыли безукоризненный ужин-то, се, третье, деся тое, ну, словом... Но я отодвинула тарелку. Я сказала:

– Гриша.

Он отвечает мне:

– Что?

Я ему говорю:

– Гришенька! Он опять мне:

– Что, Манечка? Я говорю ему:

– Гриша, я хочу тебе кое-что сказать.

Он отвечает:

– Что же именно, Манечка?

– Гришенька, только не обижайся,- я говорю. Он отвечает:

– Могу ли я обижаться на тебя, Манечка? Тогда я сказала:

– Зачем, зачем ты уехал?

Он удивился. Он не думал, что я посмею так спросить. Но почему бы мне не спросить, Суля? Что я, чужая? Я говорю:

– Как мог ты уехать, когда мы все, кто тебя любит, кого ты любишь, остались? Он поразился.

– Что ты спрашиваешь, Манечка? Как можно было не уехать, если были банды, тиф и холера?!

И знаешь, Суля, что он от меня услышал? Он тебе не говорил? Саул Исаакович решительно заверил сестру:

– Он мне ничего не говорил!

– Я думала, он тебе скажет...

– Он не говорил.

– Хорошо, его дело... Я сказала: значит, для тебя холера, для тебя банды, а для нас - для меня, для Сули, для твоих родных братьев, для родителей, для всех наших - варьете "Бомонд"?