– В честь чего?
– уже собственным голосом, но удивляясь свыше всякой меры, сказал Зюня - В честь чего, хотел бы я знать?
– будто бы и представить невозможно, в честь чего вдруг устраивается званый ужин в дни Гришиного приезда.

– В честь Гриши.- Саул Исаакович постарался, чтобы не прозвучал нечаянно намек на то что такое мероприятие следовало бы провести родным Гришиным братьям, и намека не получилось.

– Ты слышишь, Соня? Нас приглашают на бал! Как ты догадался устроить бал? Я не догадался, а он-да! Какой молодец! Какой нахол-чивый в мыслях' -кричал Зюня скобяным голосом на всю квартиру вздымал и ронял волосатые руки, вскакивал и садился на кушетку до тех пор, пока Соня не забеспокоилась:

– Перестань, Зюня, ты хочешь приступ?

– И как же, будет оркестр? Будет фейерверк? Развешены афиши?-казалось, он с удовольствием устроил бы себе какой-нибудь приступ.

– Ты не можешь сказать мне,- без тени раздражения спросил Саул Исаакович,вы придете, или вас не ждать?

И услышал ответ, произнесенный с дурашливым поклоном:

– Мы придем, мы очень рады, что нам остается!..

"Или я не знаю жизни, или каждый свой ад любит устроить на свой лад..." философствовал Саул Исаакович в накаленном на солнце троллейбусе, а полупустой троллейбус трясло и встряхивало, солнце полудня лезло во все окна и щели, никелированные поручни жгли руку, на дерматиновом диванчике сиделось, как на сковородке.

"Маня с Гришей у окна, мы с Ревеккой у двери, слева Соня с Зю-ней, справа Ася с Сережей,-подытоживал Саул Исаакович результаты обхода.-Рядом со мной Шурка с девочкой...-Тут улыбка наползла на его лицо и кое-кому из пассажиров троллейбуса могла показаться идиотской.- Пусть заведуют музыкой".

В это время Зюня на кушетке, полистывая "Огонек", рассуждал вслух, громко, чтобы Соня в кухне могла слышать, о Сульке Штей-мане, в котором он всегда подозревал хитреца первой марки, выбравшего позицию добрячка с некоторой умственной неопределенностью, добрячка-дурачка. Выгоднейшая уловка! Зюня знал таких простачков' Они умеют вовремя щелкнуть зубами!.. И так далее.

"Есть еще места, останутся места, к сожалению. Ведь на Моню рассчитывать нечего-Клара... Однако пригласить должно-Моня".

И Саул Исаакович поехал к Моне. Анютины глазки

Соломон Зейликович утром писал письмо в Кишинев на имя Игоря для пересылки Гуточке в санаторий, адрес которого ему пока не сообщили. Он писал за столом, отвернув клеенку-под клеенкой у него хранились требующие ответа письма, почтовая бумага, конверты и все виды четырехкопеечных марок, какие выпускались в СССР, чтобы с каждым его письмом внуки могли получать новый экземпляр в коллекцию. Имеется ли у них коллекция, он не знал.

"Она ни на что не жалуется,-писал он,-значит, у нее, слава богу, ничего не болит. Она совсем не встает с постели, а любит лежать на двух высоких подушках и поглядывать, чем я занимаюсь, что поделываю по дому".

Моня посмотрел на Клару-Клара грустно и серьезно смотрела на него.

"А больше всего она любит дремать..."

Затем Моня описал появление у них брата, веселую встречу, выразил сожаление, что Гуточка осталась в стороне от уникального праздника семьи. Он описал и погоду, сообщил, что спят они при открытом настежь окне, спросил, хорош ли санаторий, какая публика.

Клара смотрела, как он пишет, и не прерывала его занятия и ни о чем не спрашивала, казалось, ей не было уже ни до чего дела. Только, когда он заклеил конверт и прилепил марку из спортивной серии "плавание", позвала:

– Моня, одеяло тяжелое.

Моня переменил ватное одеяло на махровую простыню.

– Лучше? Не будет холодно?

Она не ответила. На всякий случай он положил еще теплый, но совершенно невесомый пуховый платок цвета Клариных волос. Ли-монно-желтая простыня, серый платок, белые подушки-он всегда любил, чтобы Клара одевалась красиво.

– Слабость к лицу женщине, а, Моня?..-сказала она вчера, когда он кормил ее за обедом из ложки.-Такой женственной, как сейчас, мне не удавалось быть никогда.

Моня надписал на конверте адрес и попросил:

– Я выйду на минутку, опущу в ящик письмо? Одна нога здесь, другая там, и сразу обратно.

Клара подумала, верховно улыбнулась с возвышения подушек и закрыла глаза, объясняя этим, что пока поспит.

Моня с письмом спустился вниз, вышел на улицу, повернул за угол, к райкому, к надежному почтовому ящику, но передумал и пошел к заводу по краю тротуара, под тополями, как ходил много лет подряд.

Толстое стекло двери заводоуправления повизгивало на стальных петлях, качалось туда-сюда, разбрасывало блики по ступеням и по тротуару. Входили и выходили озабоченные делами люди. Они не замечали ни выпестованного под акациями газона, ни молодой рассады фиолетовых анютиных глазок, ни окопанных и обложенных заборчиком из побеленного известкой кирпича старых лоз дикого винограда под стеной, ни свежепокрашенных зеленой краской скамеек, посидеть на которых ни у кого не находилось времени.

А Моня посидел. Он не слишком торопился домой, хоть и обещал Кларе. Он редко теперь бывал на улице - все, что нужно, приносили необычайно дружественные соседки, недаром их дом имел табличку на воротах "Дом образцового порядка и высокой культуры", в их доме действительно жили вполне приличные люди. Что бы они с Кларой делали без соседки Вали Куркузенко? Валя работала в гастрономе, правда, в винном отделе, но ни одну просьбу не воспринимала как невыполнимую. Моня с Кларой могли позволить себе любой гастрономический каприз. А что бы они делали без Веры Тарасовны, непонятно. Врач, живущий рядом,-большое удобство. А что бы они делали без библиотеки мадам Ивановой, даже невозможно представить. Хотите военные мемуары-пожалуйста, хотите детективы-вуаля! Же ву зан при! Извольте! Прошу вас! Все было бы превосходно, если б Моня так не скучал по улице, по стуку машинки из раскрытого окна заводоуправления, по молодым сосредоточенным лицам.