Зима пришла.

Ну, слава богу, дождались.

– Добрый день.

Султанов появляется на пороге строго минута в минуту. Делаю вдох, чтобы озвучить собственное «приветствие», но замечаю за его широкой спиной вошедшего следом Егора Саныча и лишь киваю.

– Марь Дмитриевна, у нас форс-мажор! За сегодня кровь из носа нужно доделать чистовой договор и обязательно его подписать. Сулейман Тахирович завтра рано утром уезжает в Москву и вернется… Когда ты там вернешься? – оборачивается шеф к Султанову.

– Недели через две или три, как только позволят обстоятельства, – отвечает тот, глядя на меня в упор.

– Неужели, Сулейман Тахирович, жену в роддом уже рожать везете? – растягиваю холодную улыбку на помертвевших губах. – Какой Вы, однако, образцовый семьянин. Просто загляденье.

– Маа-а-аш? – удивляется моему хамскому выпаду Соколов, явно привыкший видеть перед собой милую, добрую девочку, а не стерву, что сейчас поднимает голову.

– Всё в порядке, Егор Александрович, – понимаю, что борщу не к месту, потому стоически беру себя в руки, – конечно же, я сделаю все, что от меня зависит в юридическом плане. Думаю, часа за три управлюсь.

– Ла-а-адно тогда, – заметив нашу зрительную дуэль с Султановым, почесывает затылок начальник, – сами разберетесь. Не маленькие.

– Естественно, – соглашается наглец, прожигая черными провалами тьмы всю меня с ног до головы, – разберемся.

И столько предвкушения в голосе у этого… гада, что я опускаю взгляд. Но не потому, что сдалась.

Нет.

Выискиваю что-нибудь потяжелее, чтобы зарядить в его самодовольную рожу.

– Поговорим или поработаем для начала? – интересуется Султанов, как только остаемся вдвоем.

Он по-хозяйски скидывает короткое черное пальто и поддергивает рукава светло-серого свитера, оголяя запястья и демонстрируя не только массивные скелетоны на правой руке, но и темные волоски, при виде которых мне вновь хочется сглотнуть.

Да что за дикая реакция в последние дни на этого мерзавца выработалась?

?Бесит…

И реакция эта бесит, и сам он бесит, и улыбка его довольная.

Всё бесит, вот и сжимаю в кулаке ручку, пока корпус той жалобно не трескает, разлетаясь на две части.

– Не поцарапалась? – Сулейман перехватывает мою кисть, подушечкой большого пальца скользя по ладошке и проверяя кожный покров на целостность.

– Уб-бери руки, – произношу с запинкой, стараясь разорвать контакт.

– Ясно, значит, сначала поговорим, – совершенно спокойно выдает мой личный кошмар, позволяя вырваться.

Отлично понимаю, что он сейчас в явно более выгодном положении. Да хотя бы потому, что я никуда не могу уйти из собственного кабинета, как бы не мечтала. А значит, выслушать его мне придется по-любому.

Что ж, может оно и к лучшему.

Добью свои розовые очки уже до пыли, чтобы ни одной попытки их восстановить и водрузить на нос не осталось.

***

– А давай, – киваю, соглашаясь, и откидываюсь на спинку стула.

Руки скрещиваю на груди. И не потому, что таким образом стараюсь закрыться от оппонента, как говорят психологи, а чтобы не показывать ему, как на самом деле дрожат ладошки.

Да что там ладошки, меня всю порядком штормит. В крови же вспенивается жгучий азарт напополам с заведомым отрицанием всех его оправданий.

«Я тебе не верю,

Ты – сон вчерашний,

Который мне пророчит слезы.

Я тебе не верю…»

Поет в голове Лепс вместе с Аллегровой, и, кажется, я им мысленно подпеваю.

– Наверное, это я виноват, что слишком затянул с разговором. Все думал, что не готова, не поймешь. Хотел дать нам время привыкнуть, а вышло… неправильно вышло… – выдает Султанов, защелкивая личину на двери.

Он обходит мой стол, и, аккуратно сдвинув все бумаги к центру, садится на его край.

Открываю рот, чтобы сделать замечание, да что там… рявкнуть, ведь у меня все внутри кипит от его самоуправства… от его близости… от его наглости…

Но не делаю, потому что вдруг озаряет понимание – чего я хочу на самом деле.

Хочу причинить ему такую же боль, что он сделал мне. Отзеркалить ее. Заставить страдать, чтобы он задумался, чтобы понял, наконец, что играть человеческими жизнями нель-зя! Ни по молодости, ни теперь.

– Султанов, мне кажется, я тебя ненавижу, – выдаю тихо и надрывно, глядя прямо в темно-карие омуты. – Не-на-ви-жу…

Не хочу плакать, но зрение уже туманиться, и слезы застилают глаза. А я, как и прежде, неотрывно смотрю на того, кто сумел затронуть душу, взял ее в ладони, а затем безжалостно бросил под ноги и наступил грязным сапогом.