Был в моей летной биографии период, когда силой обстоятельств мне

пришлось заниматься испытаниями не самих самолетов, а специальных видов их

оборудования — бортовой радиолокационной аппаратуры.

Некоторые из таких испытаний были, в сущности, чрезвычайно интересны, и

только непроходящее ощущение своего опального положения мешало мне в

полной мере оценить это.

Одно из числа подобных испытаний заключалось в том, что я взлетал на

двухместном реактивном МиГе, выходил в зону воздушных стрельб, там

закрывался темной, непрозрачной шторкой, и, видя одни лишь приборы, выходил

в атаку на мишень, буксируемую на длинном тросе другим самолетом.

Прицеливание, ведение огня боевыми снарядами, выход из атаки (столкнуться с

мишенью было ни к чему: на этом все испытание, как равно и все последующие с

моим участием, по-видимому, и закончилось бы!) — все это выполнялось из

закрытой кабины.

Быстро выработалась привычка: крутящаяся, мерцающая зеленая отметка на

экране индикатора стала выглядеть убедительной, надежной, ненамного менее

наглядной, чем непосредственное наблюдение «собственными глазами».

Даже необходимость пилотировать вслепую — определять пространственное

положение машины по косвенным показаниям приборов, да еще не в спокойном, прямолинейном полете, а на энергичном, с глубокими кренами маневре, —

перестала казаться особенно сложной.

Через короткое время я, окончательно обнаглев, стал совершенно спокойно

относиться и к тому, что во второй кабине нашего истребителя сидел не

профессионал летчик, а ведущий инженер Ростислав Александрович Разумов, не

только не умевший управлять самолетом, но решительно неспособный

применить это умение, даже если бы оно у него и было, в полете. Дело в том, что

мой друг Разумов был (и остался по

377

сей день) завзятым, неисправимым, закоренелым радиолокаторщиком. Этим все

сказано. На фоне дорогой его сердцу радиолокационной аппаратуры таких

мелочей, как возможность перевернуться вверх колесами, сорваться в штопор

или воткнуться в мишень, просто не существовало. Он блестяще делал свое дело

— сложная опытная электронная аппаратура в его руках отлично работала в

воздухе и неуклонно совершенствовалась от полета к полету, — но рассчитывать

на него как на контролера и страховщика моих собственных действий не

приходилось.

Не мудрено поэтому, что я ощутил прилив некоей дополнительной порции

уверенности, когда дело дошло до приглашения на борт самолета представителя

заказчика и этим представителем оказался летчик. Все-таки как-то спокойнее.

Николай Павлович Захаров, как я быстро убедился, владел самолетом

уверенно. Он действительно был хорошим летчиком и к тому же грамотным, эрудированным в своей области инженером, но — это, правда, выяснилось, не

сразу — болезненно подозрительным человеком. Впрочем, может быть, в

последнем я и ошибалось: не исключено, что эта подозрительность была даже не

чертой его характера, а просто результатом всего того, что он успел наслушаться

про пресловутое фирмачество.

В первом же совместном полете, в котором я продемонстрировал ему весь

уже отработанный нами цирк, он, когда мы, отстрелявшись, спокойно летели

домой, покачал головой и с одобрением в голосе сказал по переговорному

устройству:

— Здорово это у вас получается!

Одобрение со стороны товарища по профессии всегда приятно, и я воспринял

его, надувшись подобно индюку, а свое полное по сему случаю удовлетворение

выразил этаким самодовольным хмыканием: еще бы, мол, — знай наших!

Но, увы, недолго длился разгул моего самомнения. Едва ли не на следующий

день кто-то из членов комиссии по приемке нашей аппаратуры спросил Захарова:

— А вы уверены, что Галлай прицеливается действительно по индикатору

прибора? Не подсматривает он в щелку из-за шторки?

378 Вопрос этот, оставляя даже в стороне моральный аспект дела, был попросту

не очень грамотен: сколько-нибудь успешно прицелиться, так сказать, на глаз, да