— Как я уже сказала, они были очень вежливы, предъявили мне свои удостоверения и представились...

— Вы помните их фамилии? — спросил Спенсер.

— Да, — ответила Мэри. — Одного звали Кеслер, а другого Ребендел или Ревендел, точно не помню. Они пожелали поговорить со мною наедине, поэтому мама ушла в кухню, а они начали задавать мне вопросы, — она подняла голову и взглянула прямо на Спенсера, — о вас.

— Так, — сказал Спенсер.

— Они хотели знать, сторонник ли вы радикальных идей — коммунизма, конечно, — и состоите ли вы в коммунистической партии. Я просто расхохоталась им в лицо. Затем они пожелали узнать о тех людях, с которыми вы поддерживаете отношения, но я сказала им, что очень мало знаю вашу частную жизнь, и сообщила только, что вы помолвлены с дочерью Джеймса Садерленда, а мистер и миссис Лоуренс Хант являются вашими близкими друзьями. Мне показалось, что имя мистера Ханта произвело на них впечатление, да и мистера Садерленда, конечно, тоже. Один из них — Ребендел или Ревендел — все время что-то записывал. — Мэри наклонилась, чтобы положить сигарету. — Затем, когда дошло до моего личного мнения, я дала себе волю и высказала им все, что я о вас думаю, что думают о вас все в конторе и вообще все, кого я знаю. Я также сказала им о нашем отношении к этой грязной статье мистера Фаулера, из-за которой загорелся сыр-бор. — Подумав, она добавила: — Они работают быстро, правда?

Она замолчала.

— Мне очень жаль, что вам пришлось вытерпеть все это, — сказал Спенсер.

Она отрицательно покачала головой.

— Не в этом дело. Совсем не в этом. Я-то понимаю, что происходит, когда все до смерти боятся России, и вас я, слава богу, достаточно хорошо знаю. — Неловкими пальцами она разминала вторую сигарету. — Но для мамы это сложнее. Подумать только, два каких-то субъекта едут к черту на рога в Нью-Джерси только для того, чтобы повидать меня. Там у нас все друг друга знают, и, конечно, через десять минут наша соседка миссис Аккерман прибегает занять каплю молока, хотя утром она купила два литра. Мама говорит, что все это ей внове, потому что обычно ее никто не навещает и... — Она замолчала, безнадежно запутавшись. — Извините, мистер Донован. Все это не имеет никакого значения.

— Мне следовало бы предупредить вас, — сказал Спенсер. — ФБР допрашивало обо мне и других людей.

— То есть еще до появления статьи? — нахмурившись, спросила Мэри.

Спенсер кивнул головой.

— Они, должно быть, сошли с ума, — сказала Мэри, вставая. Она принялась ходить по комнате, усиленно дымя сигаретой. — Они нападают на вас, потому что вы защищали Гордона Беквуда.

— Возможно.

Она остановилась и поглядела на Спенсера через стол.

— Я должна еще кое-что сказать вам, — тихо сказала она, — только не знаю, как это выразить.

— Надеюсь, это не касается наших отношений, — заметил Спенсер. — Мне очень нравилось работать с вами.

— Я знаю, — ответила Мэри. — Мне тоже нравится работать с вами. Во всем мире не найдешь лучшего хозяина. Я не хочу уходить. — Она коротко засмеялась; ее смех походил на кашель.— Я просто не хочу быть вам в тягость... мешать вам.

— О чем, черт побери, вы говорите? — спросил Спенсер, искренне удивленный.

— Можете смеяться надо мной, — сказала Мэри, — хотя смеяться тут не над чем. — Она не смотрела па Спенсера и говорила очень быстро. — Из-за моего носа люди всегда думают, что я еврейка, и я не знаю, хорошо ли будет, если у вас в конторе в тот момент, когда вы находитесь под огнем грязной банды реакционеров, секретарем будет человек, похожий на еврея. Вы сами понимаете, они готовы прицепиться к чему угодно, — добавила она, взглянув наконец на Спенсера.

Ее довод показался Спенсеру столь нелепым, что в первую минуту, как она и опасалась, ему захотелось рассмеяться. Но затем он сообразил, что она говорит о своей собственной проблеме, омрачающей ее жизнь и лишь случайно связанной с его нынешним положением. Ему следовало отнестись к этому со всей серьезностью.

— Послушайте, Мэри, — сказал он, — вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понять, что для меня нет никакой разницы, еврейка вы или нет…

— Я не еврейка, — перебила его Мэри.

— Я знаю. Но если бы вы и были еврейкой, неужели вы действительно думаете, что я выгнал бы вас только из-за того, что ваша принадлежность к этой национальности может быть использована против меня? Неужели вы бы меня уважали, если бы я согласился с вами и позволил вам уйти?

— Я бы, безусловно, вас поняла, — решительно ответила Мэри.

— Незачем вам уходить, — продолжал Спенсер. — Тут нечего понимать. Ибо я не собираюсь отпускать вас до тех пор, пока вы сами не пожелаете уйти.

Мэри встала и положила сигарету.

— Мы с мамой еще неделю назад начали искать новую квартиру. Мы думали переехать в город. Около Бикмен Тауэрз мы нашли подходящую, но, когда начали договариваться об оплате, управляющий спросил нас, не евреи ли мы. Мама была очень возмущена, но я сказала: да, мы евреи, и мы ушли.

— Я не интересовался вашим вероисповеданием, когда принимал вас на работу, не так ли? — спросил Спенсер.

— Да, — ответила Мэри.

Он посмотрел на нее.

— А что касается вашего носа, о котором так много разговоров, — он попытался осторожно улыбнуться ей, но, увидев выражение ее лица, улыбнулся открыто, — то мне он нравится. Это прекрасный нос, независимо от того, еврейский он, римский или арабский. У него есть индивидуальность, и он вам идет.

— Большое спасибо, — сказала Мэри, явно довольная, — но я об этом другого мнения.

— То есть о вашем носе? — спросил Спенсер, откровенно смеясь над ней.

— Да, о моем носе, — весело ответила она. — Вы хотели сейчас поговорить с Артом?

— Давайте его сюда, — сказал Спенсер, вставая из-за стола. — И вы тоже побудьте здесь. Я задержу вас не надолго.

Телефон на столе Спенсера продолжал тихо звонить, но никто не обращал на него внимания. Арт и Мэри уселись, и Спенсер, прислонившись к подоконнику, засунув руки в карманы и поудобнее скрестив ноги, заговорил. Дверь в приемную была открыта и сквозняк немного растрепал волосы Мэри.