– Саранча налетела, вот и не стало бортей. Двуногая саранча.

– Неужели татары?

– Если бы… Рузы! Казаки из Шацка. Порубили бортевые липы, раскололи нешкопари, забрали мёд и уехали.

– Рузы? Сторожевые казаки? Быть того не может!

– Может, Толганя!

– А вы жаловались?

– Кому? Рузам на рузов? – желчно засмеялся Офтай. – Казаки хуже татар и ногайцев оказались. Те борти не грабили, только девок в полон забирали. Хочешь, поезжай да сама посмотри. Увидишь много срубленных лип. И, здесь, и в окрестных угожьях тоже. По Челновой вплоть до Лашмы-реки.

– Там моя Лайме стояла. В устье Лашмы как раз… – вздохнула Варвара.

– Вот что Офтай говорит, – она перевела взгляд на Поротую Ноздрю. – Тут грабёж учинили казаки из Шацка. Колоды разбили, липы порубили, мёд собрали и увезли.

Глаза у Василия расширились, взгляд забегал быстрее обычного. Варвара поняла, что он обдумывает, как поступить.

– Посмотреть бы борти, – наконец, сказал Поротая Ноздря. – Доложу в Тонбов.

– Покажешь дорогу? – спросила Варвара Офтая. – Стрелецкий пятидесятник остановит грабёж.

– Как? – рассмеялся инь-атя. – Приведёт стрельцов, и они разграбят то, что уцелело?

– Не доверяет он вам, – шепнула Варвара Поротой Ноздре.

– Скажи ему, что с осени тут за порядок отвечает тонбовский воевода, – ответил Василий. – Тати из Шацка убыток царёвой казне нанесли. Боборыкин такое не потерпит, отвадит их мёд воровать. При Иване-царе за поруб бортей головы отсекали. Ныне времена не такие лютые, но мало казакам не покажется. Пусть дед садится в наши сани и везёт меня к порубленным деревьям.

Варвара перевела Офтаю его слова. Тот, хоть и с выражением недоверия на лице, оделся и пошёл к повозке.

Конь медленно двинулся по угожью, обходя стволы корабельных сосен и кусты орешника. Вскоре бор сменился лиственным редколесьем.

– Вага! Ватт![3] – крикнул Офтай.

– Вот оно, разорённое угожье! – сказала Варвара мужу и Василию.

Те соскочили с саней и начали рассматривать бортные липы. В стволах зияли длинные прямоугольные дупла: должеи были выбиты и не вставлены назад. Внутри ещё оставались куски сот. Рядом с деревьями валялись разбитые колоды-нешкопари.

– Вага! – печально повторил Офтай.

– Пускай в Тонбов приезжает, – сказал Варваре Поротая Ноздря. – И двух свидетелей берёт. Бестужев примет челобитную.

– С чего это стрелецкий голова станет говорить с крестьянами? – ухмыльнулась Варвара.

– Станет! – ответил Поротая Ноздря. – Здесь же ж ясашные земли. Боборыкин следит за тем, чтоб казне с них был доход. Пусть бортники приезжают. Сначала ко мне: я помогу составить жалобу. Потом в съезжую избу.

Варвара повернулась к инь-ате.

– Бери ещё двух бортников и вези их в Тонбов. Веди к Василию Поротой Ноздре. Запомнишь? Он к начальству вас отведёт.

– Ага, бояре нас выслушают! – расхохотался дед.

– Выслушают, – веско сказала Варвара. – Они головой отвечают за порядок на этих землях.

– Добро! – улыбнулся ей инь-атя. – Тебе поверю, Толганя!

Когда сани вернулись к дому Офтая, начало темнеть. Старик вставил лучинки в светцы, бросил дрова в печь и поставил на стол кувшин с хлебным вином.

– Нам нельзя, – отрезал Денис. – Великий пост в разгаре.

Варвара перевела его слова Офтаю, и тот сочувственно поглядел на гостей.

– Но ты-то хоть, Толганя, можешь выпить? – полюбопытствовал он.

– Тоже крест ношу, – с грустью и раздражением ответила она. – Хлебное вино пить не буду. Разве что позу.

Инь-атя принёс из сеней свекольную брагу и корцы.

– Мёд здесь важнее хлеба. Неужели вправду бояре нам помогут? – недоверчиво спросил он Варвару.

– Будем надеяться.

– Одно зло от них. С тех пор, как рузы нас нашли, – вздохнул Офтай. – Разные незваные гости сюда повадились. Не только казаки. Как-то конные стрельцы нагрянули. Спрашивали высокого мужика с кудрями чёрными, глазами карими, носом прямым и бородой комлем…

– Мужа моего? – забеспокоилась Варвара.

– Похоже, его.

– А давно?