И вообще, он стал ещё горячее, чуть ли не сравнявшись с печкой.

Чуть подумав, я полила самогоном ему на грудь и начала растирать, захватывая плечи и шею. Бабушка так меня лечила от сильного кашля. Морейн пока не кашлял, но я решила, что лишним это не будет.

К тому же грудь у него была широкой, с выраженными мышцами и жёсткими волосками. На ощупь очень приятная грудь, одно удовольствие растирать такую. Да и сам пациент спал или находился в беспамятстве. Никак мне не мешал, не пугал, не смущал, поэтому я приподняла его, прислонила плечом к стене и растёрла ещё и спину.

Затем напоила сосновым отваром и закутала в одеяло. Чем ещё можно помочь, я не представляла, поэтому заставила себя отойти и заняться другими делами.

Например, поставить бульон на плиту.

Но готовкой отвлечься не выходило. Всё в доме напоминало о присутствии постороннего. И жуткий запах самогона. И ощущение литых мышц под ладонями. И неровное дыхание за печкой, к которому я, сама того не желая, постоянно прислушивалась.

Поэтому, накинув тулуп и решительно подхватив лопату, отправилась расчищать тропинку. Правда, надолго меня не хватило. Вспотела, запыхалась, и руки со спиной напомнили, что вчера подвергались излишним нагрузкам. Но, включив упрямство на максимум, я всё же убрала снег вокруг крыльца и даже вдоль стены, ведущей к будочке.

Чувствуя удовлетворение от проделанной работы, вернулась домой. Устала. Да и в животе начало подсасывать. Закончу завтра. У меня вся зима впереди – некуда торопиться.

Едва открыв дверь флигеля, я услышала голос. Тихий и умоляющий. Даже не сразу поняла, что говорит Морейн. Хотя кто бы ещё это мог быть? Мужчина звал кого-то и о чём-то просил. При этом метался на постели, даже заботливо подоткнутое мной одеяло, скинул на пол.

Подойдя ближе, я расслышала своё имя.

– Оливия… Оливия, иди ко мне…

Я решила, что ему холодно, потому и зовёт. Чтобы одеяло поправила. Но, подойдя, увидела, что глаза Морейна закрыты. Он спит или бредит?

Я склонилась, поднимая одеяло, и в этот момент он прошептал:

– Поцелуй меня.

Совсем как тогда, на лестнице, когда нас окружали волки.

Я собиралась отмахнуться. Ну что за глупые просьбы? Я этого мужчину знаю меньше суток. Да и не знаю вовсе.

И целоваться мне никогда не нравилось, потому что это слишком нравилось Гилберту. Терзать мои губы, кусать до крови, а потом слизывать её, причиняя мне новые мучения.

Я потрясла головой, выбираясь из жутких воспоминаний.

К тому же этот мужчина совсем другой. Он не похож на моего мужа. Не знаю, отчего я так решила, ведь совсем не знала Морейна. Но чувствовала, что он иной.

Да и поцелуй его был другим. Трепетным, осторожным, в нём не ощущалось желания причинить боль, напротив, опасение это сделать.

Я поправила одеяло, подоткнула его со всех сторон и присела на край лежанки. Пациент вёл себя хорошо. Не метался, не стонал, да и поцелуев больше не требовал. Явно сигнализировал, что с ним всё в порядке, и можно идти, заниматься своими делами.

Но я отчего-то медлила.

Не знаю, что именно меня останавливало. То ли тихие хрипловатые просьбы в бреду. То ли воспоминание о вчерашнем вечере, когда после поцелуя нас с Морейном окутало сияние, раскидавшее волков. А может, сказка, рассказанная бабушкой в далёком детстве.

Но я сидела на краю постели и смотрела на губы незнакомца.

В голове зазвучал голос Гилберта, обвиняющий меня в распущенности. Я снова затрясла головой. У меня теперь новая жизнь и старым упрёкам в ней нет места. Как и мёртвому мужу.

И я ведь не из-за острых ощущений. Просто хочу проверить свою догадку. Вдруг он не солгал, и это правда поможет?

К тому же Морейн всё равно спит и ничего не видит. А значит, и не узнает о том, что я сделаю.

Если сделаю…

Как только я склонилась к лицу незнакомца, перед глазами возникли другие губы и хищная усмешка, обещающая новые муки. Я резко отпрянула и вскочила с лежанки. Отошла за печь, чтобы вовсе не смотреть на Морейна.

Какие глупости приходят мне на ум – целоваться с незнакомцем! Неужели Гилберт был прав, когда говорил о моей распущенности? Порядочной женщине такое бы и в голову не взбрело.

Я решительно откинула эту мысль. Подбросила дров в печку. Попробовала мясо. Оно ещё было жестковатым, но бульон вполне годился, чтобы напоить им больного. Когда проснётся.

Себе я положила фасоли и села с тарелкой у окна, любуясь сверкающим на солнце снегом и стараясь не думать о Морейне, его губах, сиянии и всем прочем, что так внезапно ворвалось в мою жизнь.

И теперь не давало мне покоя.

После еды я вымыла посуду. Набрала ещё снега и поставила таять. Налила соснового отвара в кружку и снова села у окна.