Теперь все. Теперь он может спокойно встретить свою судьбу, которая все ближе и ближе подходила к нему вместе с солдатами янки, которые до этого момента обошли своим вниманием их маленький городок и его окрестности. Они были и в Гере, и в Йене, и в Веймаре, они несколько дней как взяли Лейпциг и уже стояли на берегу Эльбы, братаясь с русскими, как слышал Рихард в ликующих радиопередачах на английском языке, которые заполонили местный эфир.

Поэтому вернувшись в замок, Рихард начисто вымылся и побрился, тщательно отутюжил одну из белоснежных рубашек, которые нашел в шкафу в своей спальне, и облачился в мундир, в последний раз надев все награды, которые получил за время службы своей страны. Пусть он не мог больше служить ей из-за ранения, пусть не мог больше защищать ее и ее людей, но умереть он намеревался именно солдатом.

В погребе Рихард выбрал самое выдержанное вино, которое в семье хранили для особых случаев. Из той самой бочки, которую по семейной традиции наполнили вином урожая, собранным в год его рождения как первого и сына фамилии фон Ренбек. Его семья уже давно потеряла виноградники у реки Унструт [210] , которыми владела на протяжении веков — сначала их подкосил экономический кризис, затем лоза почти полностью была уничтожена филоксерой [211] . Но все равно, вдруг подумалось ему с тоской, вряд ли он бы сумел когда-либо залить бочку вином в год рождения своего сына в продолжение традиции. И дело было не только в том, что виноградники скорее всего уже были захвачены американцами сейчас. У него просто не будет наследника, в год рождения которого он смог быть забить крышку бочки с вином.

Возможно, это был мальчик.

Так подумалось вдруг Рихарду с болью и тоской, когда он занял место в комнате напротив портрета Мадонны. Это мог быть его сын. Будущее, объединившее две нации и две крови в единое целое. Этот ребенок был бы символом того, что любовь способна победить все, даже ненависть, взращенную ядовитыми идеями и убеждениями.

— Это все излишняя сентиментальность, свойственная нашему славному прусскому прошлому, мой дорогой, — так сказала бы мама, если бы услышала его мысли. — В новом мире ей вовсе нет и не было места. Исключительно на страницах романов, которыми Ханке забил твою голову с детства.

Он словно наяву услышал голос матери, произносящих эти слова, и уловил запах ее духов. Будто бы она была рядом сейчас, когда он смаковал изумительное вино, от души наслаждаясь насыщенным летним вкусом и ароматом, любимой музыкой и светом свечей, играющих отблесками в стекле бутылки, хрустале бокала и черноте начищенного металла пистолета.

Еще один призрак замка, который будет скользить ночами в этих комнатах, где когда-то прошла большая часть жизни. Сколько их здесь, этих душ? Могут ли они общаться между собой? Что они сказали друг другу, когда Господь забрал их из этого бренного мира и снова свел вместе?

И пришла вдруг следом иная мысль, обжегшая словно огнем. А что бы ему самому сказала Ленхен при этой встрече? Ненавидела ли бы его за то, что, следуя жестоким законам его страны убили их дитя, бросив ее саму после умирать от инфекции? За то, что он ничего не сделал, чтобы помешать этому. За то, что убил ее своей любовью, словно в ответ за ее нелюбовь.

О, он хотел бы, что это было не так! Чтобы те слова, что он помнил обрывками памяти, не были ложью. Чтобы она любила его и ждала его там, за гранью этого мира. О, если бы она могла прийти сюда снова, на то самое место, где он когда-то встретил ее, свою лесную фею!.. Если бы снова обвила руками как когда-то и прижала к себе, стирая своими прикосновениями все дурное и тревожащее из головы и души!..

Снова ощутить ее присутствие рядом каждой клеточкой кожи, как когда-то в воздухе. Понять, что она простила его, как он простил ей все, и что она ждет его там… И тогда бы эти часы, которые только и оставались до того момента, когда в Розенбург ступит нога янки, прошли бы совсем по-другому. Потому что они прошли бы рядом с ней…

О, только бы снова это случилось! Только бы снова она пришла… В третий раз.

В последний раз.

Американцы пришли, когда Рихард почти прикончил бутылку ароматного вайсбургундера. Он сразу же заметил их с балкона, где расслабленно сидел в кресле и курил, закинув ноги на перила балюстрады. Рихард мог бы уложить парочку самых ближних к нему. Пока они бы поняли, откуда идет стрельба… Но не стал даже тянуться к пистолету, лежащему рядом на столике.

Словно тени, американцы вышли из-под листвы вековых лип, которыми был усажен парк — настороженные, готовые стрелять при первом шорохе или движении. Поэтому Рихард осторожно поднялся с места, одернул китель, чтобы выглядеть должным образом, и проверил, надежно ли закреплен поводок Артига, опасаясь, как бы тот не сорвался сейчас на янки. Он вышел к ним, оставив именной люгер рядом с бокалом вина. Показавшись на крыльце, сразу же крикнул на английском, что один в доме и безоружен. Янки, увидев его, медленно спускающегося по ступеням крыльца, тут же засуетились и оглушающе громко заорали, отдавая команды, от которых он чуть не оглох.

— On the knees! Come on, hands up! Hands up! Above your head! [212]

— I can’t do it, — пытался объяснить Рихард, опускаясь на колени в гравий и поднимая здоровую руку вверх. Его сердце разрывалось сейчас от тревоги за Артига, который с лаем бесновался на балконе, встревоженный от всего этого гама. — I am hurt. Really, I am [213] .

Рихард попытался вспомнить, как сказать на английском языке «вывих плеча», но не смог. Между тем к нему уже шагнул один из обступивших его американцев и резко задрал поврежденную руку, вызывая такой приступ боли, что Рихард едва сдержал крик.