— Согласен.

Он также был лишен других собеседников.

— Она жила в нашем дворе. Мы шли навстречу друг другу, в дневной час дорога была пуста… Я заметила ее издалека. Даже не помню сам момент остановки и не уверена, что эта остановка была. Возможно, она сказала мне эту фразу по ходу движения, в секундной точке нашей встречи. Но в память мою врезалось, как мы стоим друг напротив друга на дороге одни.

— И что же она сказала? — пытливо спросил заключенный.

— Что нужно сделать для того, чтобы железный человек рассыпался? — тихо, но тщательно выговаривая каждое слово, ответила Самоварова [4] .

— И все?

— И все…

— Я вам могу ответить на этот вопрос: не замечать его.

— И кто же это вас, позвольте спросить, не замечал? — уже совсем вяло, скорее по привычке, злилась Варвара Сергеевна. — А может, вы сами так жили, чтобы вас не замечали? От кого вы прятались? От насолившей вам чем-то мамы и преданной ей сестры? Или от собственной жены? Кстати, у вас есть своя семья?

— Жил я как раз ярко, напоказ, а вы не замечали и не замечали. И семья когда-то была. Моя бывшая жена сама меня выбрала.

— Вы разведены? — Ей стало неловко за свое живущее сейчас в ином пространстве счастье.

— Мы разошлись. Много лет назад.

— Что значит — «разошлись»? Просто разъехались и не развелись?

— Мы не были формально женаты.

— Тогда понятно….

— Что вам понятно?

— Почему вашей жены здесь нет.

— А она должна здесь быть?

— Вы никогда не слышали за окнами голоса? Мужчинам из охраны жены приносят еду, а жены заключенных нередко следуют за ними прямиком сюда, чтобы передать иконку или фото ребенка, я уже не говорю про слезы и мольбы.

— Не всем мужчинам в жизни повезло.

— Что значит повезло?! Повезло — это когда в преферансе карта хорошая идет. А преданным семье людям не «повезло» — они работали, как это сейчас принято называть, над «отношениями». Вкладывали душу, сердце и время, а также материальные ресурсы в общее дело под названием «семья». Все эти ваши уходы от ответственности под названием «гражданский брак» как раз приводят к тому, что женщина, испытывая многолетнюю обиду от мужских сомнений на свой счет, в самый ответственный момент выбирает сторону комфорта. Уверена: по тому, как человек относится к собственной семье, а семьей я считаю лишь ту форму, которая узаконена и где есть естественное продолжение — ребенок, можно судить о том, как он относится и ко всему остальному: работе, родине, религии.

— Вам бы проповедовать, — склонив голову набок, по-пацански дерзко усмехался заключенный. — Столько в вас пассионарности… Я ошибся, вы совсем не изменились.

— А вы, вероятно, изменились очень сильно, раз я вас по-прежнему не узнаю.

Он комично выпучил глаза и растянул до предела в гримасе улыбки обветренный рот:

— Что, совсем никак?

Получилось вовсе не смешно, а трагично и нелепо.

— Здесь не место паясничать.

— Когда-то вам это нравилось… — Заключенный вернул лицу привычное отстраненное выражение.

— Послушайте. Всем сейчас нелегко! — Самоварова уставилась на карту и, уцепившись взглядом за рваный полуовал Антарктиды, в самом низу прочитала: «Земля Королевы Мод».

Тушуясь под проницательным взглядом заключенного, она почему-то подумала, как было бы здорово немедленно раздобыть в этом потерянном времени шелковое летящее платье. Щедро напудрить нос, накрасить свои пухлые от природы губы красным (она где-то совсем недавно видела такие) и, нервно посмеиваясь от пленительной неизвестности грядущего вечера, отправиться пешком по улицам родного Питера. Закутавшись от весеннего холодка в искушающий свет ресторанов, добежать на каблучках, в тонком платьице, с хлипким, не по сезону поверх него пальтишком, до места несостоявшегося свидания с неизвестным кавалером.

— Не понимаю, — очнувшись, Самоварова схватила из стакана карандаш и постучала его тупой стороной по столу, — почему вы не хотите прямо сказать: «Я Иван Иваныч Иванов. В таком-то году мы встречались с вами там-то и там-то».

— Я не Иван Иваныч Иванов. А кто, кстати, такой, этот ваш Иван Иваныч Иванов?

Иван Иванович Иванов всегда жил в формуляре — форме, вывешенной в качестве образца для заполнения заявлений.

Где-то когда-то она слышала подобную интонацию голоса: бессмысленно и безнадежно ревнивую, и принадлежала она вовсе не Сергею Никитину — тот, увы, не ревновал.

— Мне — никто. Эпизод. Это из формы для заявлений, — засунув карандаш обратно в стакан, буркнула Самоварова.

— Значит, и я был для вас всего лишь эпизодом… Поэтому вы меня не помните.

— Это вы так решили. Хотите остаться эпизодом — им и останетесь. Только, в отличие от Иван Иваныча, безымянным. А судить мы вас будем хоть с именем, хоть без.

— И сколько могут дать? — спросил он с таким радостным любопытством, словно речь шла о сумме, выигранной им только что в лотерее.