«Есть только то, что я вижу: дом этот, постройки начала прошлого века, этот дерганый человек, который, вероятно, залез сейчас своим тощим брюхом под кровать. Есть его одиночество и отсутствие спичек в его квартире. А пес мой сидит у моих ног. Нет никакой мистики! Я просто встревожена, как и все вокруг. Разве может быть иначе? Есть ровно то, что есть, и будет ровно то, что будет. Люди спят, им надо отдохнуть перед тем, как наутро взять мобильные и получить очередную порцию новостей. Надо изо всех сил сохранять спокойствие, нерушимое спокойствие… А что нам остается?»

Наконец в трубке послышалось обиженно-писклявое «спасибо», и следом с шумом захлопнулось окно. Варвара Сергеевна устало зевнула — часа четыре еще вполне можно было поспать. В ушах все еще «вжикало».

Многое в жизни происходит из-за глупых привычек…

Тогда, в октябре девяносто третьего, она, бежавшая среди хаоса в полковничью квартиру, почти перед самым подъездом дома замедлила шаг только потому, что ей мучительно захотелось курить. В пачке, лежавшей в сумке, оставалась пара сигарет, а коробок спичек она при выходе из метро отдала старому оперу.

Бредя с Лаврентием по пустынной улице обратно в отель, Самоварова внезапно вспомнила об этой несущественной детали так остро, словно это было вчера.

Каждую новую встречу заключенный невероятным образом молодел: морщины на его лице разглаживались, истонченная и нездоровая кожа становилась плотнее, покатые плечи распрямлялись, а в серо-голубых глазах начал сверкать огонек. Он производил впечатление когда-то имевшего многое, но серьезно пострадавшего в схватке с жизнью человека.

Другое дело, что теперь жизнь протекала где-то вовне: звенела на тысячи километров капелью и радостными трелями птиц, гудела освобождавшимися ото льда реками и журчала ручьями.

Девочки задавали вселенной вопросы о любви и открывали наугад лежащие на тумбочках книги, завивали локоны, крутились перед зеркалом. Мамы, боясь за дочерей, вечерами сбегали к подругам, пили вино, незаметно переходя в разговорах от деток к изменщикам-мужчинам.

Мальчики качали бицепсы и пресс, цинично усмехались и, боясь выдать в себе любовный страх, прятали глаза от девочек, пока их отцы решали вопросы и ставили перед собой бесконечные скучные задачи.

Оставшиеся здесь, включая никогда не покидавших свой пост охранников, были за что-то наказаны.

— И как дела у вашего Никитина? — прервав затянувшееся после ухода дежурного молчание, огорошил ее очередным вопросом заключенный.

— Спасибо. Хорошо.

В памяти всплыл и пронесся, как на ускоренной перемотке, образ Сергея — от молодого и дерзкого капитана, тайного любимчика почти всех замужних и незамужних женщин отделения, крупного, темноволосого, всегда с пытливым, категоричным взглядом — до усталого, с одышкой, седого располневшего мужчины все с тем же мужественным профилем и резковатым баритоном.

Образ этого не просто некогда любимого, но самого ценного после дочери человека, ощущался здесь почти чужим.

— Я надеюсь, он вас обеспечил.

— А должен был? — Самоварова ощутила, как, спровоцированное бестактным вопросом, в ней проснулось нечто нехорошее. Сергей не помогал ей деньгами и никогда не делал серьезных подарков. Она не просила — он не предлагал. Но в любых экстренных ситуациях, даже не спрашивая, оказывал незамедлительную помощь.

— Он мне это обещал, — расплылся в хамоватой улыбке ненавистный обветренный рот.

— Вы знакомы с Никитиным? — сухо спросила Самоварова.

— Болтали разок.

— И что же он вам обещал?

— Заботиться о вас.

— Так! — Варвара Сергеевна сверлила заключенного взглядом. — Кто вы такой? Мы вместе работали? Если вы уверены, что мы знакомы, почему не хотите представиться?

— Хочу, чтобы вы сами вспомнили. Так будет справедливо.

— Мало ли, чего вы хотите! А я хочу мир во всем мире! — шваркнув стулом, Самоварова встала из-за стола и подошла к окну — оттуда тянуло гарью, приглушенной запахом кислых щей и дешевого табака. Мучительно не хватало воздуха, и она, недолго думая, сорвала веревку с поломанной оконной ручки.

Из мира — огромного и солнечного, чудного и чудесного, в котором рождалась и жила музыка, оживали под руками мастеров старинные иконы, рвали душу незамысловатые, о любви и смерти, песни, мира, в котором любились и, дочитав до конца свои книги судеб, нередко спокойно умирали во сне, — в затхлый кабинет хлынул поток свежего воздуха.