— Могут и пожизненное.

— Это-то как раз не проблема. Я уже на нем. Не поспособствуете, чтобы я как можно дольше здесь остался?

С трудом дозвонившись во второй половине дня в архив, Варвара Сергеевна услышала отличную новость: личное дело полковника Самоварова Егора Константиновича нашлось. Завтра ей предстояло получить в архиве дело и досконально его изучить, полагаясь лишь на память.

Услуга для копирования документов (как выяснила в разговоре с сотрудницей архива Самоварова) была платной, но дело было даже не в этом: сначала нужно было оплатить квитанцию, затем ждать, пока деньги дойдут, и только после этого вновь ехать в архив за копиями.

На это времени не было. В субботу нужно было быть дома, ведь в воскресенье возвращался Валера. Оставалось только надеяться на профессиональную память.

Остаток дня прошел спокойно, без ставшей привычной суеты в перезагруженном информацией мире. Пообедав в номере в обществе Лаврентия запеченным судаком с пюре (настырному усатому попрошайке малоежка-хозяйка отдала как минимум треть), Самоварова отправилась гулять по городу. Мечтаешь об одном — получаешь другое, не факт, что хуже, просто другое.

Октябрь, обманывавший с утра солнцем, передумал баловать народ. Небо цвета мокрой шинели нависло над городом. Приложение айфона пообещало дождь ближе к вечеру, но ему, как вообще всем американцам, верить было нельзя.

Выросшая в Питере Варвара Сергеевна была привычной к пасмурной погоде, в периоды «многомыслия» хмурое небо даже помогало ей сосредоточиться.

Порыжевшие московские бульвары пели старые романсы новым людям, оказавшимся в центре страны, где прошлое оживало на глазах и, мешаясь с зыбким будущим, трансформировалось в забытые прежние формы.

Засевшую в печенках рекламу бесчисленных банков и сотовых операторов (боже, какое счастье!) на городских щитах сменили портреты героев СВО. Каждое имя хотелось запомнить. Каждому — объясниться в любви.

Дорогой встречались молодые, успевшие загореть где-то на заморских курортах люди, одетые в стилистике СССР — треники с лампасами, олимпийки, камуфляжные рюкзаки. Глаз и сердце радовало, что модники, пусть так, поддерживали свою страну.

Из глубины питейных заведений доносились как старые песни военных лет, так и попса эпохи развала Союза: «Ласковый май» и «Мираж». Люди подсознательно стремились к знакомому, упорядочившему образовавшийся хаос знаменателю, символику которого брали в коллективном прошлом, где, как и в душе любого отдельно взятого человека, часто соседствовали взаимоисключающие понятия.

Стараясь на ходу подстроиться под ускользающее дыхание столицы, Варвара Сергеевна периодически останавливалась, чтобы проверить сообщения от близких, а заодно заглянуть в телеграм. Пес с обреченным видом садился у ее левой ноги.

В последнее время выходы в сеть стали превращаться в невроз — прежде используя соцсети только для работы, теперь она и часа не могла прожить без новостей. Сводки из зоны боевых действий перещелкивались на каналы, связанные с культурой.

С юности любившая читать (правда, в силу постоянной занятости на службе ей не так уж часто доводилось предаваться чтению), Самоварова подписалась в телеге на несколько освещающих русскую культуру каналов. А там, в противовес варварам, безбожно сносившим памятники великим русским, неумолимо воскресали стихи и проза прошедших лет.

Каждое второе стихотворение было о войне, а каждый третий поэт на ней побывал. Стихи о войне чередовались со стихами о любви: пронзительными навылет, воспевавшими неизбежность земной и существование высшей любви.

Время показных эмоций и пластмассовых, живущих только для себя людей, закончилось: природа жизни, сама ее суть, неумолимо одолевала все искусственное и наносное.

Казалось, те, кто имел талант одинаково крепко держать и штык, и перо, творили вчера, столь созвучно дню сегодняшнему звучали их строки.

Новая же поэзия новой войны выворачивала нутро до слез, ведь переживать подобное: яростное, горестное, лихое и грустное приходилось не в старых, крепко сделанных правильных фильмах, а в «здесь и сейчас».

Через муки, кровь и пот рождалось новое сознание, несущее в себе вечные истины, — и Самоварова, вместе со всеобщей болью и гордостью, ощущала свою к этому сопричастность.

Она отметила пару стихотворений, которые ей тут же захотелось выучить наизусть. Одно написала молоденькая девушка, потерявшая близких еще до спецоперации, другое — известный актер, недавно отправившийся на передовую. «А вы говорите, потерянное поколение. Эх вы, эх мы…»

В глубине двора, встретившегося на пути — снова за аркой, — виднелась прекрасная ажурная лавочка.

Решив передохнуть, Варвара Сергеевна направилась к ней.

= Боже мой, — усевшись, начала бубнить она, обращаясь к замершему у ее ног и напряженно оглядывавшему двор Лаврентию. — Что-то со мной, друг, происходит… Я будто снова в самом сердце своей жизни, в самом дееспособном, полном энергии возрасте. Но ты же знаешь, я уже бабка… Тело, такое изношенное еще вчера, уже будто не мое, и то, что в него заточено, все рвется куда-то, рвется, не пойму… Столько сил, а девать некуда! Поделиться бы с кем.