Пушин отошел от стены, посмотрел на хозяйку. Да, горе состарило ее. Она очень похудела и кажется рослой, нескладной. Глаза печальны, как ее судьба.

Они вспомнили знакомых односельчан, помянули добрым словом Степана. Пора было уходить.

— Вы не серчайте. Не хотела я вас обижать, но так вышло. Как увидела в руках булку, будто головешку кто в душу бросил, — проговорила Коробова.

— Полно тебе, Варвара, извиняться. Я не обижаюсь. Видно, что-то мы не так сделали, коль ты отказалась даже от помощи, — рассудил Пушин.

— В прошлый раз тут один тоже приходил. Принес булку хлеба, гладил по головке ребятишек, хорошие слова говорил, а потом начал домогаться, руки заламывать… Еле отбилась… — На бледном лице Варвары выступил слабый румянец.

— Кто? — возмущенно воскликнул Иван.

— Не надо. Не спрашивайте. Пойдет еще молва по селу…

— Кто? — настойчиво переспросил Пушин.

— Желтухин.

— Желтухин?!

— Да.

Пушин побагровел, вцепился в ус.

— Все булку совал, хотел купить.

— Когда это было? — грозно спросил Иван.

— Да вот… недели полторы-две назад.

…Пушин прибежал на заставу, влетел, запыхавшись, в кабинет к начальнику и передал ему разговор с Коробовой.

— Ах, подлец! Ах, подлец! — задохнулся Торопов. Его руки сжались в кулаки.

Через несколько минут Желтухин стоял перед лейтенантом.

— Лжете! Говорите правду, иначе пожалеете!.. — гремел Торопов, настойчиво ловя бегающий взгляд сержанта.

— Вы меня не пугайте, товарищ лейтенант. Ни о какой булке я не знаю. Ни у какой Коробовой я не был, — нагло гудел Желтухин.

— Вы честь солдата опозорили! — кричал Торопов. — За кусок ворованного хлеба хотели купить голодную женщину!..

…Вскоре на Стрелку поступил приказ об откомандировании Желтухина в тыловое подразделение. Изгнание подлеца пограничники встретили с радостью.

— Это нам с тобой урок, дорогой товарищ начальник! — сказал расстроенный Панькин. — Как стреляет боец — мы знаем, а что у него в душе — не видим. Пушин и Желтухин… Две души проявились сразу, коснувшись одной женщины. — Торопову показалось, что Панькин как-то особенно произнес «одной женщины», и он покраснел, тревожно, украдкой глянул на Михаила. Но тот задумчиво продолжал:

— Боец рождается из любви к Родине. А какая, к черту, любовь у такого Желтухина? Живет, как скот, только для себя. С таким в бою страшно: не только не выручит — предаст. — Он помолчал и добавил: — А наш брат лучше всего раскрывается, когда дело доходит до женщины.

Торопов испуганно посмотрел на него, пустил клуб дыма изо рта, точно хотел заслонить лицо, притворно закашлялся.

— Нет, плохо мы еще знаем своих людей, — сделал вывод Панькин. — И тут меня больше всего нужно бить. Я, так сказать, приставлен к душам людей… Вот мы работаем с тобой давно. Я верю в тебя. Любую беду готов с тобой встретить. И мне не будет страшно…

Лицо Торопова побледнело, губы пересохли. Он жадно курил, боясь посмотреть на товарища. А тот доверчиво продолжал:

— Если я за тебя могу ручаться, то могу ли так же поручиться, ну, например, за Морковкина? Политработник обязан быть хорошим психологом…

— Ручаться ни за кого нельзя… И не нужно! — отрывисто и сухо заметил Торопов. — Душа человека — сложная штуковина. Она порой такой фортель может выкинуть, что только ахнешь.

— Так ты что, считаешь, что человек вправе поступать, как ему заблагорассудится? — удивился Панькин. — Он что, не обязан владеть собой?

— В теории одно, а на практике другое! — непонятно почему начал раздражаться Торопов. — А в общем, дьявол с ней, с этой философией, делом нужно заниматься! — вдруг оборвал он разговор.

…Прошло несколько дней, и слова Панькина неожиданно подтвердились. Хулиганистый, беспечный Морковкин внезапно повернулся перед офицерами новой стороной.

…В полдень к начальнику прибежал Дудкин. В одной руке он держал измазанную глиной бутылку, в другой — пожелтевшие листки бумаги. Не успел боец произнести и слова, как Торопов огорошил его вопросом:

— Кто вам разрешил вскрывать?

— Никто не разрешал, — смутившись под строгим взглядом лейтенанта, чуть слышно ответил связист.

— Где нашли? — Заподозрив неладное, Торопов нахмурился. Он думал, что бумажки, которые держал в руках Дудкин, — антисоветские листовки, подброшенные вражеской разведкой. — Где нашли, спрашиваю? — повторил он, беря листки у растерявшегося бойца.

— В развалинах старой казармы. Старшина послал разобрать остатки печи. Кирпич ему зачем-то понадобился. Там, в песке, и нашел.