Кулунтай подался к двери и, не попрощавшись, вышел.

— Врет, собака, — сказал Ван Мин-до, когда захлопнулась дверь. — Деньги у него есть. Прикидывается бедняком. Недавно Токмаков мне говорил, что он держит деньги в сахалянском банке. По-моему, у него сохранились сбережения еще со времени, когда вас здесь не было. До закрытия границы он таскал на русские прииски ханжу. Собирается уходить на покой, огородничеством заниматься.

— Тогда не давайте!

Накамура и Ван Мин-до сели за разработку предстоящих операций…

Из кордона Кулунтай подался в харчевню. Он шел и думал, как поскорее кончить с ремеслом, которое обошлось ему уже в полдюжины ран.

Войдя в харчевню, Кулунтай выбрал в углу, подальше от людских глаз, столик, заказал бутылку водки, банку крабов, пучок зеленого луку.

Не спеша налил полный стакан, выпил залпом. Поморщился, поднес к носу кусок черного хлеба. Словно спохватившись, начал придирчиво осматривать остатки сургуча, сохранившиеся на горлышке бутылки. Пожалел, что не предупредил официанта: надо бы распечатать самому. Смутила надпись на бутылке: «Нет лучше водки Герасима Антипас № 50. Приготовлена на дистиллированной воде. За качество ручаюсь. Фирма существует на Дальнем Востоке с 1899 года. Остерегайтесь подделки! Проверяйте цельность этикеток, печати и шнурка!» Кулунтай налил несколько капель на ладонь, понюхал. Нет, кажется, натуральная, пшеничная! Убедившись, стал с аппетитом закусывать. Выпил еще. Обхватил огромной ручищей подбородок, уставился в одну точку.

Жизнь прожита. Уже за пятьдесят, а будто и не жил. По-собачьи как-то все получилось. Вечно одни лишения, насмешки, издевательства. Если и случались в жизни радостные минуты, то так редко, что приходилось напрягать память, чтобы вспомнить их. Давно это было. Еще тогда, года Кулунтай бродил по албазинской тайге, коротал зимние ночи у костров вместе с сородичами-манеграми и был свободен и независим, как горностай.

Теперь Кулунтай вряд ли сумеет смастерить ловушку на зверя, поставить плашку или черкан. А ведь, бывало, он и на медведя хаживал с одной пальмой[1]. Да, что ни говори, а молодость есть молодость. Вспомнив былую силу и ловкость, манегр невесело улыбнулся.

Кулунтай выпил еще. В затуманенном мозгу назойливо возникали картины прошлого. Вот он видит себя в стремительном вихре хоровода. Уже не один танцор, выбившийся из сил, покинул круг, а он все пляшет и пляшет. Круг танцоров становится все меньше и меньше. Ритм танца нарастает. Отовсюду доносятся выкрики «Е-хорь-е! Эхе-гей-е!» Кулунтаю кажется, что он слышит их сейчас так же отчетливо, как и тогда, в танце.

Вот он охотится с лизной[2] на изюбра. Эта охота, считавшаяся у манегров своего рода спортом, приводила его всегда в неистовый восторг. Воспоминания настолько свежи, что он трясет головой, будто старается отогнать от себя наваждение.

Чем больше Кулунтай вспоминает прошлое, тем больше убеждается в том, что сделал ошибку — обидную, непоправимую. Эта ошибка заставила скитаться по чужим краям, каждый день рисковать головой. Из-за нее, этой ошибки, он навсегда остался без родного угла, без семьи. А почему?

Советская власть ничего плохого ему не сделала. Наоборот, в его родном стойбище она открыла факторию, давала оружие и припасы, хорошо платила за пушнину. Хотела даже научить грамоте. Единственно, чего не хотела советская власть, — так это того, чтобы Кулунтай ходил за границу, таскал оттуда спирт. Она даже издала специальный закон, запрещающий это. Не послушался Кулунтай закона и теперь жалеет об этом. Пока не было закона, пока на границе не было строгих порядков, он свободно выменивал на спирт и опиум звериные шкуры, панты, осетровые хрящи. Но однажды ему сказали: «Кулунтай, этого делать нельзя. Советская власть хочет вывести твой народ на дорогу культурной жизни. Перестань заниматься контрабандой!» Не послушался Кулунтай, снова пошел за границу. Принес много спирта, ханшина. Отобрали, на глазах вылили все, что он принес. Жалко стало Кулунтаю этого богатства. Чуть не заплакал от обиды. Ушел на правый берег Амура, в Маньчжурию. Навсегда ушел.

Первое время, как и раньше, охотился. Продавал пушнину китайским купцам. Потом пришли японцы. Новые хозяева — новые порядки. Сказали, что можно и не охотясь стать богатым. Пообещали много денег. Стал Кулунтай ходить на русскую сторону. Ходил и думал, что, как и прежде, ничего плохого не делает. Поймают — отпустят. Раз сходил, другой, третий. С каждым возвращением получал много денег. Так много, что не знал, куда их и тратить. Раньше столько денег ему и не снилось.

На четвертый или на пятый раз поймали пограничники. Несколько дней продержали в каталажке на хлебе да воде. Выдворили обратно, сказали: «Больше не появляйся, плохо будет!» Рассказал японцам — посмеялись, уговорили: «Иди, да не попадайся». Долго не попадался Кулунтай, а однажды чуть не поплатился головой. Может, и на этот раз все обошлось бы благополучно, если бы в тылу заставы не напоролся на старую лисицу — Моисея Потапова, ловкого охотника, друга пограничников. Встретились на звериной тропе — едва разошлись. Оставил Моисей на Кулунтаевой шкуре первую отметину. До сих пор багровеет шрам.

Лютую злобу затаил мстительный манегр на старика. Думал расквитаться, да судьба долго не сводила. А перед войной свела. Нежданно-негаданно свела, да чуть было не увела обоих на тот свет. Разошлись и на этот раз с «миром». Уползли в разные стороны, на четвереньках, оставляя на снегу кровавые следы. Еще большую ненависть на старого охотника затаил Кулунтай.

Взгляд манегра помутнел, в уголках раскосых глаз появились красные кровяные прожилки.

Так всегда бывало, когда вспоминал своего недруга. Спать не мог ночами — все лелеял надежду отомстить. Большего врага, чем старый таежный волк Моисей, у Кулунтая не было. Вся советская власть, обходя законы которой он не раз подвергался смертельной опасности, не вызывала в нем столько ярости, сколько один Моисей.

Кулунтай допил остатки водки, вытащил из кармана бумажник, уплатил официанту. Когда официант отошел, Кулунтай начал пересчитывать свои сбережения. Ван Мин-до был прав. Деньги у Кулунтая водились. Было и золотишко. Был и счет в банке. Но только не в сахалянском, как нашептал Токмаков, — известный всем агентам наушник, а в другом. Не такой дурак Кулунтай, чтобы так просто довериться этому прохвосту! Не хватало еще, чтобы номер счета сказал.

Не собирался манегр заниматься и огородничеством. Стоило ли тратить силу на такую ерунду? Уж если пускать деньги в дело, то во всяком случае не в такое. Никому не говорил Кулунтай о своей мечте — открыть собственную лавку. Не говорил и не скажет. Придет время, когда и он сможет спокойно пожить. Дайте только разок сходить на ту сторону — расправиться с Моисеем, и тогда — поминайте, как звали. Заберется Кулунтай в такой угол, что сам черт не сыщет, не то что Накамура.