Когда Марьям закончила тираду и вновь предалась рыданиям, он, дрожащими пальцами разломив сургуч, со второй попытки извлёк из конверта жёлтый лист, судорожно вздохнул и начал читать:

«Ты – ангел, ниспосланный с небес!» –

Так говорил мне ненавистный отец,

Когда вскрывал мой израненный живот.

Сдержать себя он от опытов не мог...

«Это моя последняя жизнь, которую я подарила и посвятила своей любви.

Меня породила на свет проклятая и обиженная жизнью женщина по имени Сивоя. Отец не рассказывал, как они познакомились и почему мать вскоре сбежала от него, но я точно знаю, что никакой любви между ними не было и быть не могло. Подозреваю, что и рождена я была невольно, из страданий и мучений.

Отец мой, Анафасий Нойгерих, был учёным, человеком вспыльчивым, сложным, двояким и чрезмерно любопытным. Мать сбежала от него, когда мне исполнилось два года, и отец, обозлённый несправедливостью жизни и побегом матери, забил меня до смерти молотком. Но я выжила.

Почему-то до сих пор я помню ту боль от ударов, помню так отчётливо, что у меня невольно скрипят зубы и на слёзы наворачиваются глаза. Но я ведь выжила. Порой я даже жалею об этом.

Отец, после моего крика поняв, что перед ним лежит не труп, а возможно «бессмертное» существо, тотчас отбросил весь гнев, обиды и устремил все свои чувства к своему проклятому любопытству. Тогда он впервые в жизни провёл на мне вивисекцию и узрел в моём маленьком тельце шестнадцать маленьких сердец (два из которых уже было разорвано, означая, что две жизни из шестнадцати потрачено). Взяв лопнувшие сердечки, он сожрал их на ужин, решив впервые в жизни испробовать человеческую плоть и, к счастью, остался не очень доволен их вкусом.

После исследования он зашил меня, и я вновь открыла глаза. На удивление, на мне никогда не оставалось шрамов ни от его исследований, ни от своих ранений, и моя кожа всегда оставалась девственно чиста, какой бы сильной травма ни была.

Отец начал растить меня как зверушку для различных опытов, боготворя, как ниспосланный ему дар с небес, и поклоняясь моему «бессмертию», как божеству, хотя он был ярым атеистом. Он считал себя отцом «нового Бога», хвастался всем, что он стоит выше их, но никогда не говорил обо мне. Он стал себялюбив до сумасшествия, жаден и ужасно, ужасно горделив.

В общем, это был не человек, а загадка, что полностью загадила мне жизнь.

Росла я под его чутким присмотром и контролем: он отслеживал каждое моё действие и постоянно вслушивался в каждое моё слово, однако за, как ему казалось, инакомыслие и неправильные действия не ругал, а просто прожигал меня гневным взором и пытливо молчал, ожидая моих слёзных извинений. Он всегда ждал, когда я встану на колени и стану умолять его о прощении, и я беспрекословно выполняла его прихоть, чтобы скорее утешить его ярость, ибо жить с ним разгневанным было невозможно.

Это скверное чудовище никогда не разрешало мне ни гулять, ни общаться ни с кем, ни дружить, что уж говорить про отношения. Я всегда должна была отчитываться ему о своём местоположении и мыслях, должна была быть дома строго в отведённое время и никогда не выходить на улицу.

Но как бы он ни «заботился» обо мне, на мои плечи легло всё хозяйство и заботы о доме: я всегда должна была тщательно убираться, готовить, стирать и прочее. В свободное время от уроков и хозяйства я пела ему песни, постоянно рисовала наши портреты и танцевала вместе с ним. Иногда, когда он забывался, он называл меня своей любимой женой и противно целовал своими влажными большими губами, и порой даже с языком. Противно. Мерзко. Ужасно.

Я ходила в школу, как и все остальные, но никогда не могла никому рассказать про то, что происходило в моей семье, не могла ни с кем поделиться своими горестями и ужасами. Я всегда мечтала о свободе и о настоящей любящей семье, но это так и осталось в моих мечтах.

Моя свобода наступила, когда мне исполнилось восемнадцать. Спустя месяц после моих именин отец умер от порока сердца, и я осталась одна с тремя жизнями. Я уже не помню, как потратила две жизни и оставила себе одну, последнюю, с которой поменяла себе имя и переехала в Даменсток и которую посвятила моему дорогому Стюарту...»

Стюарт не дочитал, сжал в пальцах лист бумаги, медленно прошёлся по бледным лицам мутным взором и потерял сознание. Табиб, Сэмюель и Пётр сразу же бросились к распластавшемуся по полу приятелю и стали приводить его в чувство, пока Затейников неистово и безумно хохотал... Смех этот резал слух и заставил всех закрыть уши.

– Стюарт, прошу, приходи в себя!

– Стюарт!

– Стюарт, мальчик мой!

– Стюарт, дружище, просыпайся!

– Stuart, reveille-toi! (фр.: Стюарт, очнись!)

– Мрачный дурень, вставай!

– Что с ним происходит?!

Голоса постепенно смешались в единый барабанный гул.

Тук-тук...

Тук-тук...

Тук...

– Стюарт? Стюарт! Проснись, дорогой!

Тёплый свет бил в лицо; то солнышко ласкало кожу своими очаровательными пальчиками и игралось с тёмными локонами. Птички едва слышно щебечут где-то вдалеке, разноцветные цветочки, окружённые салатовой травой, благоухают и покачиваются при лёгком дуновении игривого ветерка...