Хартунг молчал. В наступившей тишине он слышал только еле уловимый треск телефонной линии и взволнованное дыхание Ландмана.

— Михаэль, давай воспользуемся этим шансом, поступим разумно, — забормотал Александр. — Если ты не выступишь в бундестаге, канцелярия сдаст нас с потрохами.

— Почему это? Ты же сказал, они уже глубоко погрязли.

— Да, но если они почувствуют, что теряют контроль, что ты становишься опасным, потому что, как капризный ребенок, вдруг не захотел больше подыгрывать, то дернут стоп-кран. Им будет выгоднее самим тебя разоблачить, чем позволить это сделать тебе самому.

— Вот я и сделаю это сам. Не проблема. Самое важное я уже потерял. Денег у меня и раньше не было, и репутация всегда хромала.

Ландман оставил всякие попытки быть спокойным, деликатным и дипломатичным.

— Черт возьми, да что ты за идиот! — закричал он. — Ты губишь не только себя, но и меня! Ты хоть на секунду задумывался, что будет, если все это выйдет наружу? Я потеряю работу, у меня отнимут журналистскую премию, книгу можно будет выбросить на помойку, и нам, вероятно, придется выплатить издательству компенсацию за то, что мы умышленно распространяли ложь. Кинокомпания подаст на нас в суд, равно как и все наши рекламные партнеры и спонсоры. Нас возненавидят, никто не захочет иметь с нами дел. Вся любовь и восхищение, которыми ты еще можешь наслаждаться, обернутся презрением и ненавистью. Наши дети станут детьми мошенников. Наши семьи станут семьями мошенников. Разве ты не понимаешь, что разрушишь жизни всех нас?

Хартунг был в ступоре. Это правда, он не подумал о столь мрачных последствиях своего внезапного отказа. В то же время в нем зародилось чувство, странным образом сделавшее его глухим к предостережениям Ландмана: смесь протеста, надежды и фатализма. Протест был реакцией на превосходство аргументов Ландмана, фатализм — его привычным отношением к жизни. Удивительной была надежда, заключавшаяся в предположении, что грешник, вернувшийся на путь добродетели, может рассчитывать на некоторое уважение со стороны общества.

— Дело не только в речи, — тихо сказал Хартунг, — мне придется сделать еще много чего. Ты же знаешь график: только до конца этого года у нас запланированы десятки встреч, интервью и всего прочего. Если я их отменю, у людей возникнут вопросы. Однажды правда так или иначе выйдет наружу.

— Прошу тебя, не бросай все! — взмолился Ландман.

— Не могу, я чувствую, как это разрушает меня. Да, может, это и неразумно, но решение принято: я не буду выступать с речью, я ухожу. Потому что если не остановлюсь сейчас, то не остановлюсь никогда. Прости.

Хартунг положил трубку, выключил телефон, откинулся на спинку стула и провел рукой по красному пластиковому цветку.

Рука Ландмана дрожала, когда он набирал номер Евгения. Он не общался с братом с тех пор, как забрал его из тюрьмы. От матери Ландман знал, что Евгений живет в Мюнхене и работает в игорном клубе. Он много раз собирался позвонить, но его смущал их последний разговор. В особенности его собственная бурная реакция на сомнение брата в героической истории Хартунга. «Я не вру! — закричал он тогда. — Мой мир устроен иначе, чем твой, я не такой, как ты!»

При этом он понимал, что давно уже стал похож на своего брата. Но понял он это почему-то только в тот день, когда стоял на парковке перед тюрьмой, обнимая Евгения.

Услышав его голос в телефоне, он чуть не заплакал.

— Как жизнь, брат? — спросил Евгений.

— Мне нужна твоя помощь.

— Без проблем, Алекс, что нужно сделать?

Теперь уже Ландман не смог сдержаться, слезы стекали по его подбородку и капали на телефон.

— Не знаю, с чего начать, — сказал он, тихо всхлипывая.

— Эй, малой, все будет хорошо, не переживай. Просто расскажи мне все.

— Я чувствую себя по-свински из-за того, что не поддерживал тебя, пока ты был в тюрьме. Я считал, что я лучше тебя.

— Алекс, ты лучше меня, всегда был лучше. А я был придурком, я это заслужил. Но братья всегда братья, ты это знаешь. Так что давай, выкладывай, что стряслось?

Ландман рассказал брату все, и ему стало легче.

— Потрясная история, — сказал Евгений, — и обнадеживающая.

— Обнадеживающая?

— Ну да, я уж было подумал, что ты в самом деле стал настоящим порядочным немцем, парнем с нимбом, который всегда поступает правильно. Таким папа тебя всегда представлял. А теперь я знаю, что ты такой же человек из плоти и крови.

— Если Хартунг сейчас сделает из себя раскаявшегося грешника, я потеряю все. Не только работу и деньги, но и Симону, ты же знаешь ее, она бросит меня.

— Не хочу умничать, — сказал Евгений, — но ты помнишь, я всегда отговаривал тебя от отношений с Симоной.