Букинист здраво рассудил, что ему придется поменять специализацию на что-то, не связанное с цифровой реальностью. После нескольких безуспешных попыток заняться эзотерикой и астрологией (у него была редкая энциклопедия фон Клеклера, а еще книга Вульфа, личного астролога Гиммлера) он с грустью убедился, что данный сегмент рынка давно поделен и ему там места нет.

Брался Шилль и за другие проекты, однако всякий раз терпел неудачу. В определенный момент он заметил, что то и дело мысленно обращается к вопросу дуэлей. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь в его квартире стояли два ящика из Австрии, набитые старыми книгами дуэльной тематики (их не получилось никуда пристроить), и он регулярно натыкался на них то взглядом, то коленкой. Скорее от скуки, чем из любопытства, Шилль открывал ящики и читал трактат графа Шатовиллара, члена Парижского жокей-клуба, «Правила дуэли» Луи Шаппона, «Науку о чести» Армана Кроаббона и другие основополагающие произведения, в которых истинное рыцарство и благородная гуманность были не пустыми словами, а, по-видимому, достаточным основанием для того, чтобы человек добровольно рисковал жизнью. Теперь уже не узнать, на каком этапе Шилль пришел к заключению, что дуэли — это чрезвычайно увлекательно и актуально. Постепенно он становился своим собственным лучшим клиентом: коллекция книг о поединках разрасталась, и Шилль почти ничего не продавал, лелея мечты о будущем, в котором у него одним махом выкупят всю подборку, касающуюся этого захватывающего, но забытого пласта истории и культуры.

На фоне чисто деловой трансформации интересов Шилля серьезные изменения происходили и в его социальной жизни. К чепухе, которая так будоражила фантазию букиниста, большинство его друзей отнеслись скептически. Никто не верил, что дуэльная традиция возродится и обретет былую популярность. На курс лекций «Дуэли — вчера, сегодня, завтра?», который Шилль, горя желанием поделиться собранными сведениями, представил в центре обучения взрослых во Фридрихсхайне, не записался ни один человек. Но неудачи лишь под стегивали пыл Шилля, и его энтузиазм только возрастал.

Три месяца назад, вернувшись из, как он выражался, исследовательской командировки по местам исторических дуэлей в Париже и Варшаве, Шилль обнаружил на кухонном столе записку, в которой его давняя подруга Констанция сообщала, что уходит от него: он и сам наверняка давно догадывается, что ей осточертело жить с человеком, у которого бзик на дуэлях и который предпочитает таскаться по унылым перелескам, вместо того чтобы отдыхать с ней на теплом море. Обещания Шилля прекратить это не стоили ничего, ровным счетом ничего. «Прости. Больше мне нечего тебе сказать», — обращалась к нему Констанция и добавляла, что страстям прошлого она предпочитает страсти настоящего и будет очень благодарна Александру, если он отнесется к ее решению уважительно и не станет докучать звонками и другими напоминаниями о себе.

Печальный Шилль виновато посмотрел на записку и лежавшие рядом с ней ключи от квартиры. Взял телефон, чтобы позвонить Констанции, но, вспомнив ее просьбу, передумал и обессиленно плюхнулся на стул.

Позже букинист курил сигарету и наблюдал, как кухня погружается во мрак. Телефон в руке он уже не держал, записку и ключи сдвинул на край стола, а прямо перед собой положил камешек, который привез из Млечинского района Варшавы, с набережной Вислы. Там в 1766 году сошлись на дуэли Джакомо Казанова и польский генерал Францишек-Ксаверий Браницкий; поводом для поединка стало отношение к приме-балерине Анне Бинетти, которой Казанова пренебрег в пользу другой танцовщицы. Генерал, почитатель таланта Бинетти, назвал Казанову венецианским трусом, и неизбежная дуэль, на которой Браницкий был ранен в живот (к счастью, жизненно важные органы не пострадали), а Казанова в руку, создала во всей Европе большой ажиотаж, объяснявшийся, в частности, теми прекрасно построенными и изысканно-вежливыми диалогами, которые противники вели как до, так и после дуэли. Через несколько дней, когда здоровье генерала было вне опасности, Казанова навестил его в больнице: «Я пришел, Ваше Сиятельство, просить извинения, что придал значение безделице, каковую умный человек не должен замечать. Я пришел сказать, что вы почтили меня более, нежели унизили, и просить наперед покровительства против ваших друзей, кои, не познав вашу душу, почитают себя обязанными быть мне врагами»[1]. Браницкий отвечал: «Я оскорбил вас, согласен, но признайтесь, я за то дорого заплатил. Что до моих друзей, то я объявляю, что буду почитать недругами всех, кто не окажет вам должного уважения… Садитесь, и будем впредь добрыми друзьями. Чашку шоколада пану». В ходе визита венецианец преподнес генералу любопытный сувенир: «Ваше Сиятельство, пуля разбила мне первую фалангу и расплющилась о кость. Вот она. Позвольте вернуть ее вам».

После поединка с Браницким на Казанову обрушился шквал выражений восхищения и приглашений в гости. Взахлеб читая его роман, Шилль сожалел, что родился в двадцатом веке и не имеет возможности выпить чашку шоколада в компании этого выдающегося человека. Закончив чтение, букинист педантично вернул книгу в ящик, однако описанные в ней события продолжали волновать его воображение.

На некоторое время ему удалось увлечь своего школьного друга Яна Фоглера экскурсиями по местам дуэлей, однако Фоглеру это быстро наскучило. Последней каплей для него стала их совместная поездка в Альпы. Отдых проходил чудесно, друзья совершали приятные пешие прогулки, и в один из дней, когда они были неподалеку от Давоса, Шилль предложил Фоглеру отправиться в Шатцальп на литературную экскурсию — пройти тропами героев «Волшебной горы» Томаса Манна и заодно узнать любопытные факты из жизни знаменитого писателя. Вместе с десятком других экскурсантов они посетили обеденный зал горного отеля («Все до сих пор в том же виде, что и при Манне, только посуду помыли», — пошутила молоденькая студентка-гид), побывали на берегу реки Гуггербах, где сто лет назад прогуливался всемирно известный литератор («По двадцать пять минут в день», — важно заявила девушка), и вышли на поляну, где в конце книги состоялась дуэль между Лодовико Сеттембрини и Лео Нафтой.

Когда, стоя перед группой на поляне и рассказывая о биографии Манна, гид случайно перепутала кое-какие малозначительные факты, один из слушателей, невысокий толстый учитель немецкого, облаченный в яркую ветровку и вооруженный палками для скандинавской ходьбы, перебил ее и стал исправлять ошибки, точно снисходительный дядюшка:

— Несомненно, здесь, в этом genius loci — гении места, взаимопроникновение литературы и реальности просто поражает. Однако же Томас Манн прибыл в Шатцальп не в тысяча девятьсот десятом, а лишь в тысяча девятьсот двенадцатом году. Проживал писатель не в давосском санатории, а у жены, и пробыл он у нее, кстати, три недели. Да и эта поляна сегодня ео ipso — в действительности — выглядит совсем не так, как описано в романе, поскольку поединок состоялся зимой среди глубоких сугробов, а не лётом среди цветов и трав.

Пристыженная студентка извинилась, поблагодарила за уточнение, а всеведущий экскурсант, будто сдаваясь, поднял руки со свисавшими с запястий палками на петлях, которые придавали ему вид марионетки, и с деланой скромностью улыбнулся.

— Вы столько всего знаете, — польстила ему гид. — Если не возражаете, я уступлю вам место экскурсовода. Буду рада услышать что-нибудь новое!

Учитель театрально вздохнул и тут же затараторил:

— Начнем с того, что знаменитая скамья, на которой Нафта выкурил последнюю сигарету перед, если угодно, последней дуэлью в немецкой истории, располагалась вон там, а вовсе не под елью, у которой мы сейчас стоим. Далее, в ходе поединка было произведено два выстрела, один в воздух, другой мимо цели, поэтому мы не можем в полной мере считать произошедшее здесь дуэлью. Похожие ситуации повторялись в жизни самого Томаса Манна, который никогда не чурался вызовов на дуэли, но только потому, что никаких дуэлей за ними не следовало.

Шилль с насмешливым лицом демонстративно зааплодировал. Рассказчик, неверно истолковавший эту реакцию, воспринял ее как одобрение и вдохновенно продолжил:

— Да, такие они люди, наши литераторы, — чужие среди своих, свои среди чужих. Кто упрекнул бы их в этом? Итак, Нафта занял позицию примерно там, Сеттембрини — в пятнадцати шагах от него. Alea iacta est — жребий брошен, что еще мог он сказать? Здесь пустил себе пулю в голову человек, который на самом деле был не более чем выдумкой, несбыточной мечтой, сит grano salis — с оговорками, торжеством безумия! — Он разглагольствовал без умолку, палками рисовал в воздухе схему расстановки дуэлянтов — словом, старался изо всех сил.