«Будь стойкой», – повторял он мне. Этими словами стучало сердце, и ночь наполняла мои сны белыми цветами в синюшных пятнах. «Все будет хорошо. Обещаю!» – Но силы его покидали, свет в глазах тускнел. Его энергия иссякала, а тело почти высохло.

Приступы боли по ночам вырывали его из плотного искусственного сна: иногда сильное жжение в животе, иногда жуткое давление за грудиной, которое, казалось, давило на тело, чтобы его сломать.

Его рвало снова и снова, его боль была настолько реальной, что я чувствовала ее под своей кожей.

– Как я хочу, чтобы они перестали так на тебя смотреть, – прошипела я однажды вечером.

В тот день папа испытал адскую боль. Живот настолько раздулся, что пришлось воткнуть ему в брюшину огромную иглу и откачать лишнюю жидкость через катетер.

– Мне не нравится, как они смотрят на тебя… Я не могу этого вынести.

Папа улыбнулся, улыбка была одновременно болезненной и милой.

– Может быть, это потому, что я красивый.

Я не смогла пошутить в ответ.

Целыми прядями у него выпадали волосы, когда-то вьющиеся, густые, каштановые. Его шевелюру я узнавала издалека.

Папу так часто рвало, что от желудочного сока горло покрылось волдырями. Иногда он не мог дышать, и я быстрее медсестер откидывала одеяло и переворачивала его на бок, чтобы он не задохнулся.

«Держись!» – повторял его голос у меня в голове и по ночам выкручивал мне ресницы, чтобы веки оставались открытыми. «Будь стойкой!» – приказывал он мне, лишая чувства голода и жажды.

Папа угасал, и я таяла вместе с ним, мой мир тускнел. Ночь выкрикивала приговор, и ужасная боль разрывала мою душу.

– Помнишь, ты говорила, что хочешь навестить Джона? – Его глаза были двумя просветами страдающего неба. – Это хорошая идея… Калифорния тебе понравится.

– Я не хочу туда ехать, – сказала я, и у меня сжалось горло.

Меня огорчали такие разговоры.

– Это хорошее место. – Папа посмотрел на меня с нежностью. – Я там вырос. Я когда-нибудь рассказывал, что мы с Джоном были соседями? В то время он еще жил в пригороде Сан-Диего. Там небо такое голубое, что кажется, будто плывешь в нем. И отовсюду виден океан. Невероятно красиво.

Не нужен мне никакой океан. Не нужно мне то небо.

Мне нужна была наша жизнь, наш бревенчатый дом, солнце в его глазах. Мне хотелось снова услышать звук его шагов и топот наших грубых ботинок на крыльце – одна пара побольше, другая поменьше.

Я хотела видеть, как он ходит, смеется, ест. Я хотела видеть, как он живет. Остальное меня не волновало.

– Мы поедем вместе, – ответила я, – когда ты выздоровеешь.

Папа посмотрел на меня. Но на этот раз… он не улыбнулся, потому что знал: я тоже никогда не умела врать.

– Айви!

Слабое пиканье аппарата. Я уже привыкла к нему.

– Айви, – повторил папа.

Я подняла голову, показывая миру изможденное лицо. Призрак, Привидение – так меня называли в детстве, возможно, я действительно им стала.

– У меня для тебя кое-что есть. – Папа улыбнулся, и это стоило ему огромных усилий. – Смотри.

Он кивнул на фотоальбом, который держал в руках.

– Хочу, чтобы он был у тебя, – сказал папа, когда я присела рядом. – Давно хотел тебе подарить. Открой, посмотри!

На обложке было мое имя. И в этот момент мое сердце рухнуло, потому что я поняла: он дарил мне его на память как воспоминание о нем.

У меня задрожали руки.

– Ты не можешь, – прошептала я. Дрожь усилилась, я сжала пальцы. – Ты не можешь оставить меня одну.

Внезапно отчаяние, которое я все это время сдерживала, взорвалось во мне, как бомба.

Я встала, охваченная чувством отвращения к жизни. Все внутренности, разум, сердце, душу будто опалило смертельной тоской. Хотелось вытошнить из себя боль, которая сжигала меня изнутри. Я не могла дышать. Слезы жгли глаза. Это было слишком.

– Айви…

– Даже не думай! – крикнула я. – Ты обещал, что останешься со мной, обещал, что все будет хорошо. И что теперь?