Надо думать, уже тогда эти политиканы, сыгравшие громаднейшую роль для низвержения Николая II, а значит и российской монархии, задумались о своей персональной ответственности за происшедшее в феврале – начале марта 1917 года. Тот же П. Н. Милюков в августе 1917 года писал князю П. Д. Долгорукову: «Все события последних месяцев ясно показали, что народ не способен был воспринять свободу» [464] . Эта «свобода» на деле являлась не только разнузданием инстинктивных принципов в массовой и индивидуальной психологии. К власти в стране пришел крупный капитал, ставящий целью своего руководства усиление эксплуатации ресурсов страны, в том числе и человеческих. Нужна ли была нации подобная «свобода»?

Изменение внутриполитического положения требовало и существенной, если не тотальной, корректировки положений оперативно-стратегического планирования, разработанного еще при царском режиме. На совещании командующих фронтами, членов Временного правительства и Исполнительного комитета Петроградского Совета 4 мая в Петрограде генерал А. А. Брусилов заявил, что в создавшихся условиях любой успех противника поведет к катастрофе. Исходя из ничем не обоснованного предположения о наступательных планах врага (Э. Людендорф писал, что германское правительство даже опасалось, что такое наступление может приостановить развал России и ее вооруженных сил), генерал Брусилов предложил наступать самим. Помимо прочего, одной из причин такого вывода называлась неподготовленность тыла и прогрессировавшая нехватка продовольствия в Действующей армии.

Возможно, что к такому решению А. А. Брусилова подвиг настрой высших командиров. Еще после штабного совещания 18 марта на Юго-Западном фронте военному министру А. И. Гучкову была отправлена телеграмма за подписями главкоюза и всех четырех командармов о способности и желании войск фронта к предстоящему и уже намеченному наступлению. В этом документе, в частности, говорилось: «Сегодня на военном совете всех командиров фронта под моим председательством единогласно решено:

1) армии желают и могут наступать;

2) наступление вполне возможно, это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром;

3) наступление избавит нас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах;

4) некоторый недостаток заставит лишь несколько сузить размер наступления;

5) нужно, главное, наладить продовольствие и регулярный подвоз, а это в средствах России и должно быть сделано;

6) настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось;

7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах» [465] .

Высшее армейское руководство при переработке плана кампании 1917 года уже в революционной стране, полностью разделяло точку зрения о необходимости наступать даже без полной уверенности в успехе, нежели вновь отдать противнику инициативу. Тот же генерал В. И. Гурко, отправленный обратно на пост командующего Особой армией, ссылаясь на впечатления от февральской межсоюзнической конференции, доносил в Военное министерство о том, что в сложившихся условиях союзники вполне могут пойти на сепаратный мир с немцами. Тогда – крах России и ее претензий на послевоенное мирное урегулирование. Поэтому, как считал генерал Гурко, «мы обязаны оказать союзникам активную помощь, и только в этом случае мы можем требовать от них выполнения взятых на себя ими обязательств» [466] .

Генерал М. В. Алексеев 30 марта также представил военному министру А. И. Гучкову Справку, отражавшую оперативно-стратегические мысли руководства Ставки Верховного Главнокомандования относительно действий в предстоящей кампании. Указывая, что лишь главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский против наступательных операций в ближайшее время, да и то только потому, что желает иметь на своем фронте двойное-тройное превосходство в силах, генерал Алексеев, как и год назад, утверждает: «Рассчитывать на успех обороны мы не сможем», и потому «как ни тяжело наше положение, нам нужно начать весеннюю кампанию наступлением…». Исполняющий обязанности Верховного Главнокомандующего (официально ставший Главковерхом через два дня, 1 апреля) не забыл и о политической ситуации: «Чем скорее мы втянем наши войска в боевую работу, тем скорее они отвлекутся от политических увлечений».

Дело в том, что после Февраля на фронте, разлагаемом как революционным процессом внутри империи, так и непосредственными последствиями Приказа № 1, наступило фактическое перемирие. Практически повсюду русские солдаты отказывались стрелять в противника, раз те сами не стреляют. До гипертрофированных размеров разрослось братание, против которого командование было фактически бессильно.

Артиллерия и кавалерия, где осталось много кадровиков, еще держались, но продолжаться до бесконечности это не могло. Такие «политические увлечения» солдат Действующей армии действительно подрывали боеспособность войск. В тылу же ближайшей перспективой разложения вооруженных сил могла стать только лишь безудержная анархия.

Удивительно, как быстро генерал Алексеев отказался от своих прежних воззрений. Ведь еще 12 марта в письме к А. И. Гучкову генерал М. В. Алексеев сообщал: «Сила обстоятельств приводит нас к выводу, что в ближайшие четыре месяца наши армии должны были бы сидеть спокойно… необходимо обеспечить армию хотя бы несколькими стами тысяч пополнений, иначе мы разрушим наши кадры». Впрочем, в скором времени после революционного переворота в столице Ставка ВГК была фактически подчинена военному министерству: буржуа не собирались отдавать власть ненадежным и зачастую промонархически настроенным военным. Действиями войск отныне руководил военный министр (А. И. Гучков, затем А. Ф. Керенский), а не Верховный Главнокомандующий.