Прямая как стрела, расчерченная трещинами и тенями нависающих ветвей бетонка была пустынна — не пуста, а вот именно пустынна, как будто до ближайшего населенного пункта отсюда было не двадцать километров, а двадцать тысяч. Так могла бы выглядеть дорога, проложенная какими-нибудь пришельцами (привет от подполковника Журавлева!) по обратной стороне Луны. На рубчатом бетоне валялись сбитые ветром сухие ветки и черные, растопыренные сосновые шишки, стыки плит были густо забиты серо-рыжей прошлогодней хвоей. На березах уже распустились почки, голые красноватые ветви подернулись нежно-зеленой дымкой. Солнце ощутимо пригревало, от нагретого бетона волнами наплывал горячий воздух, и Косарев то и дело утирал лоснящееся лицо рукавом комбинезона. Иногда со стороны леса вдруг веяло приятным сырым холодком — где-то там, в затененной впадине, доживал последние дни, а может, и часы оставшийся на память от зимы сугроб. Они двигались молча, почти бесшумно — два призрака в пятнистом летнем камуфляже, охраняющие заколдованные сокровища.

Кстати, какие именно сокровища они охраняют, бывший майор Косарев не знал, а главное, не хотел знать. У него была непыльная, не слишком обременительная служба, за которую хорошо платили; в любом случае его загробное существование было не в пример лучше того, что ему полагалось по приговору суда. Он охранял сверхсекретный объект государственной важности и был вполне доволен этим минимумом информации: меньше знаешь — крепче спишь.

Не обменявшись и словом, они дошли почти до перекрестка, где стояли знаки. Пожалуй, за все время своего пребывания в квадрате Б-7 Глеб впервые оказался так близко от «цивилизации». Это вызвало в душе полузабытое волнение, которое он в последний раз испытывал в конце первого года обучения в военном училище, когда ему случалось зачем-либо оказаться вблизи КПП. Там, за призрачной, чисто условной чертой (разумеется, условной, ведь нельзя же всерьез воспринимать кирпичный забор как препятствие для молодого, ловкого и сильного парня!), шумела привычная жизнь: ездили машины и троллейбусы, ходили, смеясь и постукивая каблучками, девушки в коротких платьицах, в кинотеатре показывали новый фильм, а вечерами молодежь отправлялась на танцы. Жизнь продолжалась, невзирая на то обстоятельство, что курсант-первогодок Сиверов выпал из ее плавного течения и вместо танцев должен был отправляться драить полы в казарме и начищать до зеркального блеска растоптанные кирзачи. Словом, «отряд не заметил потери бойца»…

Тогда курсанту Сиверову казалось, что там, за забором, осталась свобода. Там никто не отдавал приказов и не назначал в наряд, там, как казалось курсанту Сиверову, каждый волен поступать, как ему вздумается, без оглядки на придирчивого старшину и грозного командира роты. Став старше и опытнее, Глеб избавился от этой иллюзии. Возможность самому принимать решения и свобода — не одно и то же, потому что решения не всегда оказываются правильными, а за результат потом и спросить не с кого, кроме как с себя самого. Да и существует ли она на самом деле, эта пресловутая свобода выбора? Люди — рабы обстоятельств, которые могущественнее самого свирепого старшины. И, шагая по обочине заброшенной бетонки с автоматом на плече, Сиверов мог чувствовать себя как школьник, отпущенный на каникулы — ни забот, ни хлопот, ни опостылевшей необходимости все время принимать какие-то решения…

В наушниках рации внезапно послышался шелест и треск помех, а потом раздался голос полковника Семашко.

— Наряд четыре, наряд четыре, я база, — сказал он. — Ответьте базе, наряд четыре.

— Я наряд четыре, — немедленно отозвался Косарев. — База, я наряд четыре, слышу вас хорошо. Обстановка штатная, происшествий нет.

— Наряд четыре, вам желтый приказ. Как поняли?

— Вас понял, — сказал Косарев в укрепленный у щеки микрофон. — Принял желтый приказ.

— Выполняйте, — сказал Семашко и отключился.

— Пляши, салага, — обернулся Косарев к Глебу, который понятия не имел, что такое «желтый приказ», а потому мысленно уже готовился к неприятностям. — Желтый — значит, завтра с утра заступаем в караул на «Сучьей дыре». Месячишко поживем, как люди.

— Я не против, — честно признался Глеб.

— Кто бы тебя спрашивал, — пренебрежительно обронил Косарев. — Кругом, шагом марш. И двигай поршнями, солдат, не то собратья по оружию без нас ужин схарчат. А у меня эта тушенка уже давно поперек глотки стоит…

Они развернулись на сто восемьдесят градусов и двинулись в обратный путь. Только миновав место, где они выбрались на дорогу из леса, Глеб более или менее поверил в то, что еще сегодня до захода солнца своими глазами увидит таинственную «Барсучью нору».

С приходом настоящей весны Москва моментально превратилась в чертово пекло — сухое, пыльное, раскаленное. Перспектива улиц терялась в сизом мареве бензиновых выхлопов, дышать было нечем с самого утра, и по дороге на службу генерал-лейтенант Прохоров привычно размышлял о том, что Москва, его любимый город, который он до сих пор считал самым лучшим местом на Земле, с каждым годом делается все менее пригодной для жизни.

Километровая пробка, в которую, невзирая на свой огромный опыт, ухитрился-таки угодить водитель генеральского «мерседеса», не прибавила Павлу Петровичу хорошего настроения. В свой кабинет он вошел в состоянии с трудом сдерживаемого раздражения, сразу же приказал подать себе чаю и, усевшись за стол, принялся бегло просматривать скопившиеся за время его отсутствия бумаги. Отсутствовал он всего ничего — с десяти вечера до восьми утра, — а бумаг накопилось столько, словно генерала не было на месте добрую неделю. Бумаги по большей части были чепуховые, но все они требовали внимания. Отодвинув от себя эту гору писанины, генерал откинулся в кресле и для успокоения нервов нарисовал в воображении сладостную картинку: упитанный, лысоватый мужчина средних лет в сером деловом костюме и белой рубашке, чем-то напоминающий майора Якушева (о покойных либо хорошо, либо ничего, но дышать без этого придурка стало не в пример легче), повешенный на собственном галстуке на фонарном столбе. На груди у него табличка, а на табличке крупно выведено: «Бюрократ». Ах, как это было бы чудесно — взять и в одночасье изничтожить всю эту многомиллионную армию населяющих затхлые кабинеты сочинителей инструкций и докладных, составителей никому не нужных графиков и диаграмм, шлепателей всевозможных штампов и хранителей круглых гербовых печатей! Как было бы славно, если б государственная машина работала по тому же принципу, что и ложа: Иван Петрович позвонил Петру Ивановичу, Петр Иванович — Якову Семеновичу, Яков Семенович — еще кому-нибудь, и дело сделано… Вопрос решен, разногласия улажены, все стороны удовлетворены, и никаких бумажек с печатями и без оных… Что вы говорите? Почва для злоупотреблений? Да как раз наоборот! Много ли проку от ваших бумажек? Вон недавно в Подмосковье арестовали мэра какого-то городка, который вымогал взятку в девять миллионов долларов. Да-да, вот именно, девять миллионов, и не рублей, а долларов США. А за что он требовал такую сумму, знаете? Сами догадаетесь или помочь? Правильно. За бумажку с печатью, за что же еще?..

Принесли чай — как обычно, в массивном литом подстаканнике с рельефным изображением Спасской башни. Генерал вернулся из мира сладких грез на грешную землю и, прихлебывая крепчайший, обжигающий напиток, возобновил прерванное занятие. Через час с бумагами было покончено; Павел Петрович мог бы управиться с этой макулатурой намного быстрее, но именно в силу своей нелюбви к бумажному делопроизводству боялся второпях пропустить что-нибудь важное и уделял каждому документу максимум внимания, которого тот, как правило, вовсе не заслуживал.