Захара прерывает меня еще одним легким пинком по книге.

— Боже правый, прекрати! Ты читаешь ужасно — гораздо хуже, чем я ожидала. Ты хоть понимаешь, что читаешь?

— Нет.

— С какой стати ты вообще читаешь Платона? — спрашивает она. — Где такой человек, как ты, вообще нашел такую книгу?

Я закрываю книгу и смотрю на обложку, на которой изображена старая картина с Афинами, о которых я могу только догадываться.

— Зак одолжил мне ее.

Я сглатываю. Как-то неловко произносить его имя. — Он сказал, что это идеальное введение в философию.

Захара громко смеется. На этот раз ее смех получился музыкальным и хриплым. У нее хороший голос для смеха, и все же я слышу его не так уж часто.

— С каких это пор тебя стала волновать философия? — спрашивает она.

— Нет. Меня волнует Зак.

Она замолкает на долгий миг. Моя грудь странно переполнена, странно напряжена и странно пуста. Эмоции толпятся и борются в яме моего сердца, но победитель не выходит.

Захара внезапно садится обратно и смотрит на меня сверху вниз.

— Что это с вами двумя? Я не понимаю. У вас нет ничего общего.

— Он мне нравится не потому, что он такой же, как я, — говорю я ей. — Он мне нравится, потому что он не такой. Он лучше меня во всех отношениях. Вот почему он мне нравится. Он заставляет меня чувствовать, что я могу стать лучше, хотя бы на время. Вот и все.

Она кривит губы в жестокой улыбке. — И что же он в тебе нашел?

Я поднимаю на нее глаза. Долгое время я молчу. Если бы я знал, что она хочет от меня услышать, я бы это сказал. Но я не знаю. Поэтому я говорю ей правду.

— Понятия не имею. Скорее всего, ничего.

— Ты такой жалкий, — говорит она. — Почему ты такой? Ты можешь уехать куда угодно, быть тем, кем хочешь, делать все, что хочешь. Ты не побитая собака — ты молод, силен, красив. Ты можешь быть счастлив, если захочешь. Так почему же ты предпочитаешь быть таким чертовски депрессивным?

Она пинает книгу, на этот раз достаточно сильно, чтобы она вылетела у меня из рук. Она падает на пол со скомканными страницами. Я поднимаюсь на колени прямо перед ней. Даже когда я стою на коленях, а она сидит на краю кровати, я почти такого же роста, как она. Она смотрит на меня снизу вверх, глаза расширены.

Но не в страхе.

— А как же твой выбор, Захара? — спрашиваю я, приковывая ее взгляд к себе и не решаясь отвести глаза. — Если я выбираю быть ддепрессивым, то что выбираешь ты? Позволять мужчинам пинать твое сердце, пока оно не превратится в лужу крови у их ног?

— Ты не вправе судить меня, — говорит она, и в ее голосе дрожит ярость.

— Я никогда тебя не осуждаю, — вырывается у меня. — Я вижу тебя такой, какая ты есть, ты мне нравишься такой, какая ты есть. Вся твоя пустота, печаль, голод и боль. Мне нравится все это. Это темно, грязно и реально, как и все в моей жизни. Только ты сама себя судишь.

Ее глаза блестят от боли, как мультяшные глаза осиротевшего олененка. Ее нижняя губа дрожит.

— Я не грущу, — говорит она наконец.

— Лгунья, — шепчу я. Я ухмыляюсь, встречая ее взгляд. — Прекрасная, черт возьми, лгунья. Ты такая же грустная и одинокая, как и все мы, депрессивные ублюдки.

— Нет, не так.

— Если бы это было не так, тебя бы здесь не было. — Я смотрю на нее сверху вниз, медленно и открыто, от ее волос в шелковом шарфе до золотистых кончиков пальцев ног, вдоль длинных, пышных линий ее тела. — Ты бы не пробралась в мою постель посреди ночи.

Она облизывает губы в нервном жесте, а затем прикусывает их, словно наказывая себя. Воздух между нами, всегда такой густой от напряжения, желания и гнева, стал почти невыносимым. Несмотря на холодный ветер, врывающийся в открытое окно, комната вдруг становится слишком маленькой, тесной и жаркой.

— Это не твоя кровать, — говорит Захара, злобно наклонив подбородок.

— И не твоя, Колючка. — Она открывает рот, но я встаю, прежде чем она успевает сказать. — Если бы я когда-нибудь спал в твоей постели, ты бы знала.

Теперь это она смотрит на меня. И теперь, кажется, мы оба осознаем всю опасность ситуации. Я, топлесс в своей комнате, терзаемый чувством вины и похотью, неспособный заснуть и неспособный кончить. Она — в атласной пижаме на моей кровати, жестокая от красоты, жаждущая того, что, кажется, никто в этом мире не способен ей дать.

— Тебе лучше уйти, — говорю я ей более мягко.

Но она не уходит. Вместо этого она ложится обратно на мою кровать — ее кровать, кровать, как бы она ни хотела ее назвать, — опираясь на локти. Бледный кардиган соскальзывает с одного плеча и падает, чтобы собраться в изгибе ее руки. Она смотрит на меня, полная этой своей самоуверенности, уверенности, которую она использует, как вспышку обнаженного клинка.