Дмитрий Аркадьевич присмотрелся к названию. Хмыкнул.

— Да, Миша грезил Шотландией! А кроме этого ничего?

— Ничего. Саша, может, откопает в Колноберже больше, всё же туда отец увёз бoльшую часть библиотеки.

— Хозяева не выказали недовольства, что ты явился, как снег на голову?

— Нет, они были… очень любезны, — подобрал слова Пётр.

— Напомни, кому вы продали усадьбу?

— Купцу первой гильдии Фирсанову.

— Ах, да! У него ещё таверна на Арбате — «Прага», у стоянки извозчиков. Говорят, цены там дешёвые, но я не заходил. Сам понимаешь… не ресторан!

Петя покивал, ожидая, что дядя припомнит о смерти Ивана Григорьевича что-нибудь, всё-таки, для Москвы видное лицо было — миллионер, из серпуховских торговцев дровами выбившийся в богатейшие люди первопрестольной! Но коммерсанты не входили в круг интересов Дмитрия Аркадьевича.

— Какие планы на завтра? Пойдёшь со мной в клуб?

— Нет, поеду в Петербург.

— Уже? А я думал успеешь прочитать мои заметки, соображения на твою тему — ты же агроном будущий!

— А, может, и нет, — произнёс Петя. Дядя посмотрел на него внимательнее.

— Передумал? Наука наскучила?

— Нет, ни капли! Мне нравится это всё, но… я решил делать карьеру.

— Карьеру? Какую?

— Попробую при министерстве каком-нибудь. Только не иностранных дел. Не хочу оказаться за границей.

— Что так? — Дмитрий Аркадьевич подозрительно прищурился: — И ты в славянофилы подался?

— Вы это слово употребляете, как ругательство. Нет, я не славянофил, но люблю Россию, и в ней жить хочу.

Дядя спокойнее, уже без ехидства, вздохнул:

— Жить, конечно, нужно в ней, но посмотреть, как живут другие — полезно.

— Я видел, когда ездил к матушке. Я бывал в Европе, Дмитрий Аркадьевич. Русские там сорят деньгами, полученными здесь, и говорят, как прекрасна жизнь в Париже, Женеве, Вене, Лондоне, хотя европейцы, с которыми они имеют дело, живут часто за их же счёт. Я вижу недостатки нашего общества, и вижу, что оно нуждается ещё во многих усовершенствованиях, но низкопоклонство перед всем заграничным мне глубоко неприятно.

Дмитрий Аркадьевич, держа открытую книгу на коленях, долго смотрел на двоюродного племянника. Потом опустил голову, возвращаясь к чтению, и при этом проворчал:

— А ты на неё и бываешь похож, на свою матушку! На всё своё, видите ли, мнение, как будто единственно верное и уже высшей инстанцией подтверждённое! Нет ничего странного, что кузен мой, Аркадий, находиться с ней больше под одной крышей и не смог.

Ольга сидела за роялем и играла отрывок из «Лебединого озера» Чайковского. Фрейлины, замечавшие, что она стала меланхоличной, переглянулись. Нейдгард выбрала драматическую мелодию, не слишком подходящую к солнечному августовскому дню за окном. Когда она закончила, пальцы перестали скользить по клавишам, а последняя нота затихла, Валентина Ушакова сказала:

— Чайковский сейчас в Петербурге, кажется. Я не была на его концертах, но очень хочется попасть! Он объехал уже весь мир и заграницей ему рукоплещут в каждом городе!

— Я не люблю концерты, — без претензии на оригинальность, просто делясь своими вкусами, заговорила Прасковья, — мне церковное пение больше нравится. Иногда такая благодать на душу ложится во время службы! Я веки смыкаю, подпеваю, и будто живой ручей внутри бежит.

— Ох, Паша, скажешь тоже!

— А что? Я чувствую так!

В комнату вошла горничная и, отвесив поклон, обратилась:

— Ольга Борисовна, там лакей говорит, что вас спрашивают.

— Меня? — удивилась она. — Кто?

— Какой-то сударь. Ждёт внизу.

— О-о, Оля! — кокетливо обмахнулась веером Валентина. — Сударь!

— И что же? — поднялась та, оправляя юбки.

— Не дождёмся ли мы твоей свадьбы?

— Я так надоела тебе?

— Ну что ты, Олечка! En aucun cas[1]!

Нейдгард вышла за горничной, и та повела её к лакею, передавшему послание. Гатчинский дворец продолжал переделываться, не всегда можно было пройти прямо — какие-то лестницы перекрывались из-за ремонта, где-то было грязно от пыли, поднимающейся от раздолбленных стен. Это императорские покои делали зимой, после выезда двора, чтобы не доставлять царской чете неудобств, а многие другие помещения чинили и латали, когда придётся, не считаясь с остальными насельниками. Ольга ждала скорее осени, чтобы вернуться в Аничков дворец, в Петербург, откуда всегда ненадолго можно ускользнуть в кафе, магазин или домой. В Гатчине же в свободные часы деться некуда, и приходится коротать время не всегда с теми, с кем хотелось.

Она шла и гадала, кто мог вызвать её? Кто-то из братьев? Они бы так поступили, только если что-то срочное случилось. Не дома ли беда? Лакей ждал у двери, когда Ольга спустилась.

— Кто меня спрашивал?

— Господин, — рука указала чуть в сторону, на тропку вдоль дворца, — вон тот.

Нейдгард посмотрела туда, и первое, что отметила — стоит кто-то очень высокий. Силуэт показался совершенно незнакомым, но, продолжая приглядываться, Оля замирала и еле сдерживала возглас. Без студенческой формы, в штатском сюртуке, она совсем не узнала его! И за лето он отпустил усы и небольшую бородку, возмужал так, будто они года три не виделись, а не пять месяцев.