«Немецким будет Рейн всегда!»

Пока последний жив стрелок,

И хоть один взведён курок,

Один со шпагой сжат кулак, —

На берег твой не ступит враг!

Звучит присяга, плещет вал,

Знамёна ветер полоскал:

На Рейн, на Рейн, готов любой

Немецкий Рейн закрыть собой![5]

Отношение баварцев к песне, возможно, наилучшим образом характеризует баварцев, немцев и европейское общество в преддверии Первой мировой войны. Несомненно, это было милитаризованное общество. И всё же это было общество, которое, в общем и в целом, не толкало активно к войне, но было готово взять в руки оружие, если будет призвано, когда их страна окажется в осаде. И песня определённо не была более милитаристской, чем "Марсельеза", национальный гимн Франции.

До войны антифранцузские чувства не были в основе германского национализма. Сутью национализма перед 1914 годом не было, как порой утверждается, представление "других", то есть других наций, в качестве врагов. Рассматривать национализм перед 1914 годом как всеобще антагонистическую силу, которая раньше или позже сделает большую европейскую войну почти неминуемой, – это читать историю задом наперёд в попытке понять две мировые войны. Однако, когда началась война, немецкий оборонительный национализм предопределил довоенный национализм, блокируя элементы, позволявшие мирное сосуществование наций Европы, и стараясь найти логику в конфликте. Вот почему солдаты полка Листа, кода они пели "Дозор на Рейне", теперь сосредоточивались на культурном аспекте сопротивления французскому вторжению. Они видели себя членами мифической традиции вслед за теми, кто прежде, по крайней мере в их головах, старались оборонять Германию против орд Луи XIV, когда замок Гейдельберга был разрушен в семнадцатом веке, против французских революционных войск вслед за Французской революцией, затем против вторжения Наполеона, и то, что виделось как упреждающая оборона против политики Наполеона III, ощущавшейся в 1870 году как агрессия.

Однако Британия была неожиданным противником в войне. Иногда забывается, что на протяжении столетий до начала Первой мировой войны Британия воевала со всеми своими основными союзниками в Великой войне (Франция, Россия и Соединённые Штаты), но ни с одним из своих главных противников (Германия и Австро-Венгрия). В самом деле, Германия и Англия (или Британия) никогда не встречались на поле боя до Первой мировой войны. Несмотря на предвоенные англо-германские трения, мало кто из немцев думал, что Британия присоединится к Франции и России против Германии: отсюда ощущение предательства и негодования при объявлении Британией войны, и, возможно, отсюда надежда Гитлера встретиться с Британией на поле боля. Вайсгербер уже называл британцев "английскими собаками" в середине сентября. Более того, в тех случаях, когда британские и французские военнопленные перевозились вместе в Германию в первые недели войны, гнев публики был направлен гораздо более на британских, чем на французских, военнопленных до такой степени, что еду и питьё давали группам французских военнопленных, но британским солдатам отказывали. Когда солдаты полка Листа увидели поезд, наполненный британскими военнопленными при проезде Аахена, распространился слух, что баварские войска на самом деле будут посланы в Англию, и это приветствовалось войсками с великой радостью.

***

Когда ранним утром 23 октября полк Листа пересёк границу Бельгии и таким образом Гитлер впервые в своей жизни покинул земли с немецкоговорящим населением, солдаты закричали "Ура" и запели песню. На поездах огни должны были быть выключены, поскольку они были теперь в неминуемой опасности бомбардировки вражескими боевыми самолётами. Рано утром войскам приказали держать своё оружие в постоянной готовности, так как были сообщения о наличии francs-tireurs в регионе, через который они проезжали. На следующий день поезда с солдатами RIR 16 медленно ползли через руины городов Бельгии. Через двадцать лет Игнац Вестернкирхнер, который станет одним из ближайших товарищей Гитлера, будет вспоминать: "Страна казалась ужасно плоской и монотонной; единственные деревни, которые мы проезжали, были ничем иным, как грудами зияющих развалин. Мёртвые лошади, раздувшиеся как шары, лежали в канавах". Сам Гитлер вспоминал о железнодорожной поездке: "В 9 утра мы прибыли в Льеж. Железнодорожная станция была сильно повреждена. Движение было огромным. Разумеется, только армейские транспорты. В полночь мы прибыли в Лувайн. Весь город был грудой развалин. Через Брюссель мы направились в Дорней". Гитлер описал эту начальную часть путешествия:

Наше путешествие проходило довольно хорошо и мирно, но затем у нас не было ничего, кроме неприятностей. В некоторых местах рельсы были вывернуты, несмотря на постоянное наблюдение, а затем мы наткнулись на ещё большее количество взорванных мостов и разбитых железнодорожных механизмов. Хотя наш поезд двигался с черепашьей скоростью, мы стали останавливаться всё чаще и чаще. На расстоянии мы могли слышать монотонный гул наших тяжёлых миномётов. К вечеру мы прибыли в довольно сильно повреждённый пригород Лилля. Мы выгрузились с поезда и стали бродить вокруг наших сложенных в штабели ружей. Незадолго перед полуночью в конце концов вошли в город по бесконечной монотонной дороге с низкими фабричными зданиями по обеим сторонам и с бесконечными рядами закопченных чёрных многоквартирных домов.

Таким образом, конечной целью для людей полка Листа был Лилль, неофициальная столица северной Франции, а не портовый город Антверпен, как ожидал Гитлер. Теперь Вайсгерберу и Гитлеру было ясно, что Британия не была их конечным назначением. Гитлер и его товарищи, которые выросли в относительном мире долгого девятнадцатого века, теперь видели вблизи разрушения войны впервые в своей жизни. Как они интерпретировали то, что видели, определялось их способностью к сопереживанию страданиям других, к чему отец Норберт был хорошо способен, а молодой Гитлер крайне неспособен.

Оккупированный немцами с 12 октября "Лилль, и в особенности центральная станция, был ужасным видом", – отметил отец Норберт в своём дневнике. "Вся железнодорожная станция была в руинах. Повсюду лежали раненые. Говорили, что 1200 зданий были разрушены бомбардировками, большинство из них – величественные здания. Повсюду были сожжённые фронтоны и дымящиеся кучи мусора, наряду с плачущими и умоляющими женщинами и детьми и отрешёнными мрачными мужчинами. Равным образом баварский кронпринц Руппрехт, командующий баварскими войсками, ощутил "сочувствие к сильно пострадавшему городу" во время своего визита, после того, как он сдался немцам. Гитлер же между тем писал Йозефу Поппу: "Лилль – типичный французский город. Части его были расстреляны или сожжены нами. Однако в целом город мало пострадал".

По обеим сторонам фронта бурно разрослась шпиономания. За несколько дней до прибытия полка во Францию газета Toronto Globe сообщала, что "расстрелы групп [предполагаемых немецких] шпионов происходят ежедневно" в городах северной Франции, не оккупированных немцами. В последние три дня было расстреляно столько же женщин, сколько и мужчин. Это наиболее трудно для ветеранов, которым омерзительна задача расстреливать женщин, но в соответствии с законами войны это должно быть сделано. Их выстраивают вместе с мужчинами, часто молодых девушек или изящных женщин в зените их очарования и красоты". Шпиономания вскоре превратилась в паранойю: "Столь много шпионов было поймано во Франции в последнее время, что наличие документов, по всей видимости находящихся в порядке, никак не помогает мужчине или женщине, когда было сделано обвинение или возникло подозрение". Равным образом дивизия Гитлера подозревала, верно или неверно, что она была окружена в Лилле шпионами и диверсантами: "В военных госпиталях, которых в городе 15, – писал отец Норберт, – лежат примерно 4000 солдат, многие из которых серьёзно ранены, но нет лиц духовного звания: французским священникам не разрешается посещать раненых из-за боязни шпионажа". Так что немцы и французы сошлись в своей шпиономании.