Мы не будем в состоянии ответить на эти ключевые вопросы и тем самым продолжить нашу историю, не посмотрев кратко на то, было ли поведение Гитлера и его товарищей частью развивавшейся немецкой национальной и военной культуры, которая становилась всё более радикальной, беспощадной и "абсолютной".

Стандартным ответом на поднятые здесь вопросы будет возложить вину за растущее насилие на комбинацию ситуационных и культурных факторов. Нет большой дискуссии о влиянии здесь ситуационных факторов, таких, как нервозность и беспокойство спешно мобилизованных, большей частью необученных гражданских лиц, паника или соскальзывание от реквизиции к грабежам и мародёрству. Более проблематичны здесь культурные факторы, которые предположительно взаимодействовали с ситуационными и создали летальную динамику, которая служила топливом для зверств. Эти культурные переменные, которые, как утверждается, произвели бредовую и самоиндуцированную паранойю о существовании franc-tireurs, как говорят, были прочно укоренившимся анти-католицизмом, демонизирующей "военной культурой" и произведенным культурой страхом вторжения, расизм и социальный дарвинизм, направленные на преобладающе католическое бельгийское и французское население.

Если бы только войска из протестантских регионов Пруссии или Франконии были бы вовлечены в массовые убийства, то объяснение, основанное на анти-католических чувствах могло бы потенциально что-то предложить. Однако это мешает объяснить, почему полк Листа, составленный преимущественно из католиков (85 процентов солдат роты Гитлера были католиками), стал бы желать убивать и унижать других католиков. Другая проблема с обычным объяснением – это то, что даже предположительно "преобладающе протестантские" войска, которые – в соответствии со стандартными работами по этой теме – были ведомы "заметно анти-католическими" чувствами (1-я, 2-я, 3-я и 4-я армии и вюртембергские части 5-й армии), вовсе не были преимущественно протестантскими. В действительности, равное количество протестантов и католиков жили в призывных районах 1-й армии, в то время как 2-я армия включала не только протестантские войска Северной Германии, но также воинские контингенты из Вестфалии и Рейнланда, где почти две трети населения было католиками. Даже в Вюртемберге католиками были 30 процентов населения. Благодаря существованию воинской повинности, 1-я – 5-я армии, таким образом, состояли из смеси солдат католиков и протестантов, а не были гомогенными протестантскими подразделениями, нацеленными на католиков.

Более того, обращение к культурным объяснениям, таким, как анти-католицизм, социальный дарвинизм и демонизация противника, в качестве обоснования зверств немцев в 1914 году не объясняет, почему за примечательным исключением Калиша[6] на германо-российской границе, на Восточном фронте в преимущественно католической Польше не было никаких масштабных зверств. Равным образом это не объясняет, почему социальный дарвинизм не превратился в широко распространённые анти-славянские изуверства на Востоке. Более того, существование глубоко укоренившегося культурного основания за злодеяниями 1914 года не объяснит, почему к концу 1914 года жестокости почти стихли. Если немецкая культура не может достаточно обоснованно разъяснить, почему люди RIR 16 желали вешать бельгийских жителей по прибытии на фронт, как мы найдём смысл в поведении братьев по оружию Гитлера?

Одним из ответов будет указание на эволюцию специфически институциональной культуры германских вооружённых сил, что, как говорилось, должно было вести снова и снова к жестокостям и "абсолютному разрушению". Идея здесь в том, что культурно-идеологические факторы, такие как анти-католицизм, гипернационализм или социальный дарвинизм, значили относительно мало. Что скорее имело значение, то была институциональная культура внутри германских вооружённых сил, которая предположительно всегда толкала на наиболее экстремальные меры. Исходной точкой для этого предположения является утверждение, что все военные институции будут подталкивать к наиболее экстремальной из альтернатив, следуя логике развития военной культуры. Аргумент здесь тот, что вооруженные силы ведомы силой своего собственного потенциала, внутренне присущей логикой, которая, если не контролируется, толкает к крайностям, всегда ссылаясь на военную необходимость, к повторяющемуся и неограниченному использованию насилия, к идеализации риска, принуждения и страха. Почти неминуемым результатом, если военная структура остаётся бесконтрольной, является возникновение политики "абсолютного разрушения", "истребления", решительных побед и тотальных или "окончательных решений". В случае Германии этими результатами были зверства 1914 года в Бельгии, резня в Хереро и Нама в немецкой Южной Африке в 1904-1905 гг., план Шлиффена (стратегический план войны на два фронта, включающий молниеносную победу над Францией, прежде чем Германия повернётся в сторону России), жёсткая политика оккупации и выжженной земли во время Первой мировой войны, подстрекательство и потворствование Германии массовому убийству армян в восточных провинциях Оттоманской империи в 1917 году и, в конечном счете, нацистские геноцид и приёмы ведения войны.

Был ли образ мыслей товарищей Гитлера иным, чем у солдат, с которыми они должны были столкнуться, в своей готовности к массовым убийствам? Не обязательно, если теория германской военной институциональной культуры как подстрекателя "абсолютного разрушения" верна. Германия отличалась от других стран, говорит нам теория, по одной простой причине, которая мало связана, если связана вообще, с идеологией политических убеждений: недостаточность гражданского надзора над военной машиной Германии. В то время, как в других странах политическая сфера и общество предположительно останавливали вооружённые силы от тяготения к "абсолютному разрушению" и "окончательным решениям", вооружённые силы Германии были конституционно автономны и независимы в Германском Рейхе. Тем самым они были изолированы от критики и внешних вызовов. Хорошим примером этого, говорят нам, является различие в том, как Британия и Германия плохо обращались с голландскими колонистами в Бурской войне и в резне Хереро и Нама. В действительности, сравнение проявляет нечто весьма различное, в самом деле нечто, что помогает нам понять, почему полк Листа стал столь близок к осуществлению резни: на одном уровне, сравнение чрезвычайно проблематично, поскольку оно сравнивает случай скверного обращения белых европейских колонистов с аборигенами. Однако на другом уровне сравнение очень показательно в объяснении поведения немцев в целом, равно как и поведения полка Листа в частности: главное различие между Бурской войной и немецкой Юго-Западной Африкой не лежит, как утверждается, в откликах на два кризиса (которые были, в конечном счете, очень схожи), но в различном временном масштабе, в котором разворачивались кризисы и в котором германские и британские власти отвечали на них.

Настоящая разница состоит в стремительном проведении военных мероприятий в случае Германии. Даже хотя отмена германской политики против Хереро, последовавшая за протестами в политических кругах и в прессе, наступила гораздо быстрее, чем в случае Британии, она в конечном счёте пришла слишком поздно, так как Лотар фон Трота, немецкий генерал, командовавший кампанией против Хереро, уже смог убить большой процент населения Хереро. Таким образом, Германия не отличалась не из-за предполагаемого недостатка гражданского надзора над военными, но вследствие её быстрого проведения войны.

Быстрое ведение войны Германией было результатом не конституционных мер в ней, но исторического опыта относительной финансовой и военной слабости Пруссии и её географического положения в сердце Европы. Уроки возникновения и выживания Пруссии как самой малой из европейских великих держав с семнадцатого века состояли в том, что Пруссия могла выигрывать войны против держав только в том случае, если она побеждала их быстро и создавая тактическое и оперативное превосходство. Неотъемлемой логикой этой политики, в противоположность к логике национал-социализма, было быстрое уничтожение военной способности противника, нежели самого противника. Вдобавок вооруженные силы Германии должны были оглядываться на парламент, который всё менее соглашался выделять вооружённым силам те уровни финансирования, какие полагали требующимися военные планировщики. По контрасту с этим, более милитаристское германское общество тем самым иронически создало бы военную машину, которая чувствовала бы себя менее склонной прибегать к крайним мерам.

Это то, что предопределило план Шлиффена; это также то, что предопределило немецкие зверства в конце лета 1914 года и что почти превратило людей полка Листа в исполнителей бойни. Другими словами, осознание существования бельгийских партизан подразумевало то, что вооружённые силы Германии будут задержаны, что в свою очередь, угрожало быстрой победе в прусском стиле. Результатом были чрезвычайные и жёсткие меры, как предположительно быстрый и эффективный способ обращения с партизанской войной и создания средства устрашения на будущее. Тем не менее, политика обращения к экстремальному насилию как противоповстанческой стратегии во время вторжения во Францию и Бельгию, была слишком коротко живущей для теории о том, что армия Германии всегда обращалась к "абсолютному разрушению", чтобы быть верной. Политика не должна была останавливаться до тех пор, пока не были бы достигнуты цели "окончательного решения" вопроса уничтожения партизан и германского прорыва через французские и британские позиции. Однако на самом деле было обратное; зверства были свёрнуты.