Трубников, будто не слыша, продолжает энергично призывать слепца.

Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.

– Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут!
– орет Трубников.

– Креста на тебе нет!
– возмущается Самохина - Нешто слепой может видеть?!

– А ему что слепой, что зрячий - лишь бы нрав свой показать! злобствует Семен.

– Сейчас он у меня прозреет. Иди ко мне, дед, а то хуже будет.

– Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему?вопрошает слепец, проводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.

– Собак спущу, разорву, как тюльку.

– За решетку сядешь, - спокойно отзывается старик.

– Не сяду. Я контуженный, мне все спишется.

– И правда, дедушка!
– затараторили взволнованно, сочувственно женщины.
– С ним лучше не связываться!..

– Спускай собак, - твердо говорит слепец.

– Мы все в свидетели пойдем, - подзуживает Семен.

– И спустил бы, - с улыбкой говорит Трубников.
– Да старуху твою жалко. Эй, Алешка!
– крикнул он племяннику.
– Давай сюда...Свезем этих бродяг в район и сдадим в милицию. Ну, живо!

– Стой!
– с тем же твердым достоинством говорит старик.
– Иду, непотребный ты человек!

– Иди, иди, да только без посоха.И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи.
– И Трубников слезает с тарантаса.

Старик опускает свою косо задранную к небу голову, и под седыми нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, не поблекших с годами глаза. Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая по земле лаптями.

Обманутые женщины принимаются поносить странников.

– Ловко нас Егор Иваныч поддел!
– утирая старческую слезу, со смехом говорит старуха Самохина - А мыто губы распустили!

– Дядь Сень, ну как, пойдешь в свидетели?
– ехидно подзадоривает Егора Трубникова Мотя Постникова.

Семен со злобой глядит на женщин, затем медленно бредет прочь.

Трубников подсаживает стариков в латаный-перелатаный тарантас. В тарантас впряжен тоже старый, костлявый, с глубокими яминами над глазами, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Копчик.

– Давай в интендантство, - тихо говорит Трубников Алешке.

Поднатужившись, Копчик захромал по дороге.

"Выезд" подкатывает к длинному полусгнившему сараю. Возле сарая колхозники - среди них Надежда Петровна - складывают в штабеля брикеты назема

– Сколько привезли?
– подъехав, спросил Трубников жену.

– Как обещано, десять тонн, - ответила Надежда Петровна, с любопытством присматриваясь к старикам.

– Ну, как навоз, дед?
– спрашивает Трубников. Старик, хмурясь, нагнулся с сиденья, взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.

– Дерьмо навоз, - сказал он медленно.

– Почему?

– Дерьма мало, одни опилки.

– Можно на подкормку пустить?

– Вреда не будет.

– А польза?

– Кой-какая.

– Ясно! Поехали. Давай, Алеша, на Гостилово.

...Тарантас шибко катит задами деревни мимо полей, реденьких зеленей, котловин, полных мутноватой воды, мимо березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд.

Рука захватила горсть земли.

– Пора овес сеять?
– спрашивает Трубников, разминая землю.

Трубников со стариком стоит на краю поля, возделанного под овес. Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появляется во взгляде, во всем выражении худого, темного лица старика...

– Да уж дней с десять пора было!

– Ты не путаешь?

– Овес ранний сев любит, кидай меня в грязь, буду князь.

– Как ты сказал?

– Не я - народ говорит.

И тут совсем рядом раздается песня:

На столе стоит

Каша ячневая,

Хороша любовь,

Да внебрачная!..

– выкрикивает женский голос. Трубников с любопытством прислушивается.

На столе стоит

Каша пшенная,

Хороша любовь

Запрещенная!..

– поет молодой чистый голос.

Раздвинув кусты орешника, Трубников выходит к ложбинке, где полдничают женщины-пахари. Перед ними на земле котелок с кашей, толсто нарезанный хлеб, несколько луковиц, крупная соль в тряпочке. Чуть поодаль пасутся коровы.

– Хлеб-соль!
– говорит Трубников.
– Как поживаете?