Это затишье могло оказаться и обманчивым. Опыт предыдущих боев показывал, что летний немец не в пример наглее зимнего, не зря над позициями снова кружила его воздушная разведка, высматривала, вынюхивала, а вместо бомб порой сыпала листовки с недвусмысленным намеком: "Зима — ваша, лето — наше".

По подсыхающей дороге, вот неожиданность, до МСБ бралась агитбригада. Битый-перебитый, весь чуть не на ходу рассыпающийся "ГАЗ" с настоящим пианино в кузове.

Вечером, прямо на воздухе, дали концерт. Тяжелых раненых не было, а весь персонал и немногочисленные легкораненые собрались все, тесным кругом обступили машину, чей кузов стал сценой.

Бригада была маленькая, вместе с шофером всего четыре человека. Пианист, пожилой худощавый мужчина, совершенно седой. Жизнерадостный, маленького роста скрипач и певица, яркая брюнетка с цыганскими глазами и белоснежной кожей.

Весенние вечера были еще холодны, а она пела в открытом всем ветрам кузове в одном легком платье, и в такт веселой песне про хвастливого барона фон дер Пшика, попавшего на русский штык, танцевала чечетку, каблучками отбивая ритм по доскам кузова.

Мундир без хлястика,

Отбита свастика,

А ну-ка влазьте-ка

На русский штык!

Барон фон дер Пшик,

Ну где твой прежний шик?

Невзыскательная публика смеялась в голос и после каждой песни вызывала на бис. Денисенко даже заволновался: "Заморозят сейчас дивчину! По такой погоде только бронхит наживать!"

Когда артистка сошла наконец со сцены-кузова, он не слушая возражений накинул на нее свою шинель.

Гостей накормили ужином. Певица улыбалась, деликатно пила кипяток, уверяла, что вообще не простужается, и даже зимой так выступала, привыкла уже. Она не обжигаясь держала кружку, на пальцах у нее поблескивали кольца. И было отчаянно непривычно их видеть, что-то забытое, бесконечно гражданское, из той, прежней жизни жило в этих руках.

Гости рассказали о себе. Они из Ростова, пианист до войны работал в музыкальной школе, скрипач — в филармонии, ансамбль как раз оттуда. Учитель музыки пережил оккупацию, был в подполье, даже награжден, в марте вручили медаль "Партизану Отечественной войны” 2 степени. Но говорить о пережитом избегал.

— Из моих учеников четверо погибли на фронте. Двоих немцы расстреляли в городе. А я… все еще живу… — он опустил глаза.

Артистка порывисто обняла его, зашептала, “не надо, не надо, на вас тут все держится, вся бригада, ведь музыка — и на войне нужна, и даже в тысячу раз больше, чем в мирное время”. Потом, чтобы отвлечь товарища от тяжких мыслей, попросила гитару.

— Товарищи, я хочу спеть специально для вас.

Голос у нее был глубокий, низковатый, таким хорошо романсы петь. И когда она их пела, до боли напомнила Колесник. Не удержавшись, Огнев спросил, знает ли она песню про три эсминца.

— Конечно! — артистка закивала, — Мой отец служил на Балтике. Он мне ее пел как колыбельную, — она улыбнулась, обозначив ямочки на щеках.

Она запела и голос, сильный и мягкий, сам собой воскресил в памяти Инкерман, штольни с коридорами, похожими на подземные улицы, и Колесник с такой же маленькой гитарой с гравированными на колках крошечными розочками… "Наш роддом эвакуировался еще месяц назад, но я не могла. Я — жена моряка, и я не имела права".

Лишь волком выл в снастях разбойный ветер,

А волны гнало к нашим берегам…

Огнев слушал, закрыв глаза и с совершенно спокойным лицом. Только кулаки сжал так, что костяшки побелели.

Певица взяла последний аккорд и ладонью мягко заглушила струны.

— Меня редко ее просят спеть. Эту песню моряки любят, а здесь ее почти никто не знает, — начала она и умолкла, разглядев медаль “За оборону Севастополя”.

— Редкая у вас медаль, товарищ майор, — сказала она негромко и очень сочувственно.

— Да, — ответил Огнев чуть хрипло, будто едва проснувшись, — Спасибо вам.

На этот раз, к наступлению готовились очень основательно. Перед 51-й армией не было водной преграды, но и без реки немцы постарались. Не пожалели ни бетона, ни колючей проволоки. В ожидании приказа на наступление пехота обстоятельно исследовала передний край, артиллерия накапливала снаряды, а Денисенко каждую неделю убеждал себя, что уж в этот-то раз сломит сопротивление отдела кадров армии.

Но как известно, человек предполагает, а штарм располагает. Думал Степан Григорьевич, что принимая командование санслужбой дивизии, оставит медсанбат на двух кадровых военврачей, оказалось — только на одного. Из очередной поездки возвратился он удивленно-огорченный и задумчивый.

— Вот как знал, что не спроста вызвали, — сказал он хмуро. — Собирайся, Алексей Петрович, до штабу. Переводят тебя от нас. В соседнюю дивизию. Там командира медсанбата убило вчера.

— Это кого же? — только и мог спросить Алексей.

— А помнишь, тогда на конференции, про полостные ранения докладывал? Ты еще хвалил, толковый доклад, хотя в основном по материалам мирного времени. Твоих лет где-то. На мине подорвался… Где только нашел? Я справлялся: состав у них в медицинском плане хороший, а в строевом — слабенький. Держись, ты там один кадровый будешь!