А потом ему самому вручили не “треугольник” даже, конверт, украшенный несколькими штампами. Письмо от сына успело долететь сначала до Геленджика, чтобы оттуда найти адресата по новому номеру полевой почты. Адрес выписан четко как на чертежах. Как же много значит на войне знакомый почерк!

Здравствуй, папа!

Пишу с хорошими новостями: на нашем участке фронта товарищи артиллеристы, не без участия моего подразделения, вскрыли фрицевскую позицию как консервную банку. О себе сразу докладываю, что жив-здоров и остаюсь, как ты писал, глазами и ушами "бога войны".

С души отлегло, когда добралось твое письмо из Геленджика. Самая паршивая вещь на свете — не знать ничего. Теперь я это в полной мере понял и сам буду стараться писать чаще, особенно маме.

Все прокручивал я в голове наш с тобой разговор в тридцать девятом, когда ты только-только приехал в Москву. Два командира, мы старались в нем по возможности не касаться войны, хотя оба знали, что это не тишина, а затишье. Долго я потом жалел, что ни при одной нашей встрече не расспросил тебя о том, что видел ты там — в Империалистическую, в Гражданскую и в Карелии. Много раз думал, особенно в сорок первом, как не хватает мне этого понимания того, что есть война, возможности взглянуть на нее твоими глазами.

О многом же я не успел тебя расспросить тогда! Нас учили рекогносцировке на местности, но не научили, каким словом ободрить того, кто потерял в бою товарища. Что сказать бойцу, узнавшему, что враг захватил его родной город. Каким словом поддержать своего друга, который остался калекой.

Нас учили воевать, нас готовили к встрече с врагом. Но война оказалась совсем не той, какой мы готовились ее встретить. Многое пришлось познавать заново. Очень бы хотелось не потерять этот кровью добытый опыт, чтобы передать его тем, кто на нас будет изучать эту войну. Чтобы знали, к чему надо быть готовыми.

Конечно, имея лейтенантские кубари, нелепо рассуждать, что будет потом, что доживу и дослужусь до генерала, но опыт надо собирать уже сейчас. Не растерять его, не утратить со временем. И опыт не только боевой, но и человеческий.

Как не утратить человека в самом себе? Я задал себе этот вопрос еще после того, как своими глазами увидел, что сотворили немцы с Ясной Поляной. Как не дать застить себе глаза слепой, сжигающей ярости, и чтобы была лишь та «ярость благородная», о которой поется в песне? Ярость, с которой ты идешь в бой, но остаешься человеком. Пожалуй, только прошедший уже войну, может ответить на это.

Но что сделаешь, в письме всего не скажешь. Нам остается идти вперед и делать то, что мы делаем. Знаешь, вот кто сейчас всецело тебя понял, так это дед. Он не уехал из Москвы осенью сорок первого и маме не дал. Он мне писал, еще весной, что главное де, что ты там, где должен быть, и это достойно самого большого уважения. Вот такая история, сам не ожидал от него.

А еще, меня тут просили передать тебе большой привет от человека, который благодаря тебе ходит на своих двоих. Так и велено было сообщить. Это командир батареи тяжелых орудий. Мы виделись только несколько минут, я лишь фамилию успел запомнить — Соболев. А ему моя сразу знакомой показалась, у вас, говорит, товарищ старший лейтенант, врачей в семействе не было? Отвечаю, что отец. Вот ему, говорит, спасибо большое передайте и самый горячий привет. Думаю, он Туркестан тоже вспомнит. И все, поговорить более нам не пришлось. У них боевая задача, у нас тоже. Даже имени не спросил. Но привет передаю, как обещался.

Обещаю писать чаще и желаю удачи такой, какой она может быть на войне. До победы, товарищ командир. Удачи, папа! Жму руку.

Старший лейтенант Александр Огнев.

Растет мальчик, уже старший лейтенант. Его дорога где-то повторяет отцовскую. Он ищет ответы, которые Алексей сам искал в Империалистическую, чтобы найти их уже в Гражданской войне. Когда-то о своем переходе в Красную армию он говорил в шутку "экспроприирован вместе с матчастью". Выбор, помнится, был сделан в тот момент, когда утром зауряд-врач полевого лазарета Огнев не обнаружил на месте своего начальника. Только записку, что мол понимаю ваше желание остаться при раненых, но поддержать сие благое намерение не готов. Да хранит вас бог. Где-то сейчас тот врач? Хранит ли его бог, или уже призвал?

Кто хранил его самого в таких же вот безводных, выжженных солнцем степях? Собственная ли везучесть, о которой так любит говорить Денисенко, или просто стечение обстоятельств… Сознание того, что долг превыше смерти и лишь она может помешать его исполнить. Именно тогда оно пришло прочно и крепко. Именно оно ведет его с тех пор.

Жаль, что он так и не сумел объяснить это в письме отцу. Петр Васильевич не принял выбора ни одного из своих отпрысков. Дети учились на собственных ошибках и платили за них сами. В том числе и жизнью. Куда бы пошел старший? Что повернуло к белым младшего? Не будет ответа. Все унесла река времени.

Фронт стабилизировался, немцы, конечно, отбили Садовое, но дальше не пошли. Зато седьмого октября командарма понизили, потом прислали нового и стало ясно, что новая рука будет покрепче. Не прошло и недели, как образовался откуда-то тощий слабокомплектный, но работающий армейский эвакопункт, а медсанбат передвинули на два десятка километров ближе к фронту, туда, где обрастал какими-никакими мускулами скелет избитой дивизии. По такому поводу в медсанбат заглянул даже начальник Особого отдела армии.