И развернул. Там были — пара погон с двумя просветами и две большие звездочки.

— И чтоб я от тебя “Военврач третьего ранга” — больше не слышал. Так-то, товарищ майор медицинской службы. Ордена обещали, говорят, наградные уже подписаны. Вручать будут в торжественной обстановке, в Ростове на конференции. Доклад нужен. Неделя у тебя. Раненых мало, так что с дежурств на время подготовки снимаю.

Фронтовую конференцию хирургов в Ростове-на-Дону собрали, как только установилось затишье. Подобрали время, пока не грянула распутица. Всю ночь машины из штаба фронта собирали по медсанбатам и ППГ врачей. Откомандированным на конференцию выдали сухой паек на три дня — хлеб, соль и концентрат. “Будем сидеть, надувшись как мышь на крупу”, шутил кто-то по пути. Судя по голосу, немолодой и безусловно очень гражданский. В полутьме кузова Огнев мог разглядеть только, как поблескивают на нем очки.

Утром были в Ростове, обглоданном войной, но теперь уже надежно и прочно своем. Под конференцию расщедрились на настоящий актовый зал в прочном, чудом уцелевшем здании бывшей школы, ныне эвакогоспиталя. Здесь сильно не хватало оконных стекол, правда, фанеры на их место было в достатке. По коридорам стояли печки-”буржуйки”, но трубы с них уже большей частью сняли — наконец заработала котельная. По красным, воспаленным глазам у всего персонала, от нянечек до врачей, было понятно, что в дымном печном чаду им пришлось работать не одну неделю. Обустроить и протопить весь госпиталь, после палаток и полуземлянок он казался Огневу огромным, стоило немалых усилий. От стен еще тянуло дымом, несмотря на всю строго поддерживаемую чистоту. Запахи плавали по коридору, вылезая один из-под другого точно разноцветные рваные тряпки. Гарь недавнего пожара, чьи следы еще остались на стенах снаружи, гарь взрывчатки и пороха, печной дым и карболка. И, разумеется, запах гноящихся ран.

К середине дня в актовом зале, где слушались доклады, стало чуть теплее от дыхания десятков людей, немногочисленные уцелевшие стекла густо заплел иней, а там, где их заменяла фанера, выросла по ее краям снежная бахрома. Перерыв первого дня пришлось сократить: немолодой капитан медслужбы, тот самый, что острил по поводу сухпайка, так увлекся, докладывая о приемах раскрытия коленного сустава, что выскочил за регламент на добрую четверть часа. Впрочем, доклад был отличный. Когда один из более опытных товарищей подошел к докладчику и аккуратно взял его за локоть, зал смеялся очень дружелюбно.

В перерыве Огнев выбрался на полчаса в город, дойти до почты, отправить письмо сыну. Свежий воздух казался почти сладким, и несмотря на то, что стоял еще февраль, отдавал весенней влагой и зеленью.

Но вид самого Ростова был страшен. Огнев вдруг сообразил, что ни разу не видел городов, по которым современная война прокатилась туда-сюда. В Гражданскую артиллерии было, что мяса в тюремной баланде, две трехдюймовки на полк, уже богато. До Севастополя война дошла, но он видел город только в начале обороны, почти нетронутым. А тут… Целые кварталы обращены в кирпичную крошку, от заводов остались покореженные взрывами стальные балки. Дома стоят без окон, без дверей, без крыш и перекрытий. Как будто убитый присел у стены да и обратился в скелет. Где-то и вовсе уцелела лишь одна стена и стоит как памятник былому дому, с пустыми провалами окон и почерневшими от копоти балконными решетками.

Когда-то до войны Ростов был, безусловно, красив, той яркой и щедрой красотой, что всегда отличает южные города. Теперь его не просто разрушило уличными боями. Немцы убивали город намеренно, безжалостно и продуманно, по заранее намеченному плану. Злоба отступающего врага выплеснулась прежде всего на те здания, что военного значения не имели — библиотеку, театр, институт… он оставил от них лишь пустые остовы, в которых свистел сейчас сырой ветер февральской короткой оттепели.

Но в искалеченный город возвращалась жизнь. Под вывеской “Жестянщик” на двух языках — русском и немецком — за чудом уцелевшим стеклом в окружении фанерок был виден силуэт мастера, стучавшего молотком по какой-то посудине. Немногочисленные прохожие торопились по делам. У полуразрушенного дома сохло белье на веревках. Из забитого куском кровельного железа окна торчала кривая, как "козья ножка", печная труба, из нее курился дымок.

У поворота, где узкий проулок забирал вверх, двое мальчишек лет семи-восьми катались с ледяной горки. Санками служила крышка от ящика с полустертой немецкой надписью, уже почти не различимой.

Еще один, постарше, спешил к ним, спотыкаясь в больших, не по его ноге валенках, и кричал издалека:

“Пацаны, что у меня есть! Сейчас пойдем бахать!” В высоко поднятой руке он держал что-то яркое, будто игрушку. Огнев присмотрелся и похолодел, разглядев этот предмет, похожий на игрушечного солдатика или куклу с проволочными руками и в красной круглой шапочке. Еще несколько таких же “шапочек” торчало из кармана солдатской стеганки, доходившей мало что не до колен.

Огнев крепко ухватил пробегавшего мальца за плечо:

— Стой!

— Дяденька военный, ну что вы хватаетесь! Мы не маленькие! — возмущался пойманный парнишка лет десяти, — За пуговку дернуть, от себя кинуть. До десяти сосчитаешь и ка-а-ак бахнет! Мы каждый день, как найдем, бегаем, никто уже даже не пугается! И они все равно ничейные и не нужны никому, к нашим гранатам не подходят, я уж знаю!

— У тебя запалы с красной “пуговкой”. Такой сразу взорвется, знаешь ты это?!

Мальчишка посмотрел недоверчиво. В этом возрасте слово “нельзя” понимается скорее как руководство к действию, нежели как запрет. Ребятишки с санками тоже подошли и с интересом прислушиваясь к разговору.

— Правда, сразу? — с опаской спросил тот, что был ниже ростом.

– “Мама!” сказать не успеешь, — строго подтвердил Огнев, — Семь секунд — желтые, четыре с половиной — синие. А красные — сразу.

— Сережка! — закричал нашедший запалы, кажется, какую-то шестеренку в его голове эта информация зацепила, — Сережка, я говорил, те быстрее бахали! А ты — “Считать до десяти не умеешь!”

— Пожалуйста, отдай и расскажи, где нашел.

— А у вас есть на что поменяться? Только гильзы не нужны, от ПТР нужна, других полно, — парнишка похлопал себя по набитому звякающему карману.