Наконец, когда сказано было все, и даже история о ночном дежурстве и сне во всех подробностях, Раиса, волнуясь, спросила, специально стараясь держаться устава:

— Товарищ военврач второго ранга… или уже товарищ майор… я же с ума еще не сошла?

— Чтобы вы дальше не волновались, сразу отвечу — нет, ни в коем случае. То, что вы сомневаетесь в собственной нормальности, называется критичностью к своему состоянию и вообще-то признак этой самой нормальности и есть. За два года войны вы пережили столько, сколько иному не выпадает за целую жизнь. Не сломались, не пали духом, продолжаете работать. Это ли не доказательство ваших исключительно крепких нервов? А теперь — давайте разложим все по порядку.

То, что вы думаете о погибших товарищах, о своем командире, они вам снятся — это совершенно нормально. То, что в сложной ситуации вы думаете: “А что бы сделал Алексей Петрович?” — он же любил и умел учить, вы сами говорили — абсолютно нормально. А вот то, что он вам мерещится — даже с учетом переутомления, стресса, и резкого перехода от депривации ночного дежурства к необходимости спасать жизнь раненого, находится на грани нормы. Норма. Но на грани.

— Странно, — Раиса наконец решила спросить о том, что больше удивляло, чем тревожило. — Почему я тогда во сне не кричу? Почему кошмаров не вижу, воды опять же не боюсь? Я ведь видела людей, которых в окопе засыпало, кто в чистом поле под бомбежку попал, кто в танке горел… Их война за горло держит, не отпускает. А я каменная будто. И не плачу даже. Не плачется мне с того раза. Будто вся душа под новокаином.

— Обычно меня спрашивают: “доктор, отчего я воды боюсь?” — собеседник чуть улыбнулся. — Интересное сравнение у вас, товарищ, профессиональное. “Под новокаином”. Ваше состояние кажется вам похожим на местную анестезию. Ну, в сущности так оно и есть. Так работает то, что академик Павлов называл охранительным торможением.

Про Павлова помнила Раиса только что были опыты с собаками и ничего больше. С того дня, как училище закончила, ей эти знания не пригодились. Выходит, организм сам себя обезболил. Надолго?

— Что же, я такой теперь и останусь, закаменелая? Ни огорчиться по-настоящему, ни обрадоваться? Ведь до этого дежурства была как неживая, ничего не трогало. Головой все понимаешь, а дальше — пустота. Один раз проревелась — и опять пустота. Я так рассудком не тронусь?

— Это вам не грозит, по крайней мере, в обозримой перспективе. Человеческая психика пластична, а у вас защитные механизмы работают очень хорошо. Война людей сжирает, это правда. Мы с вами оба это наблюдаем… Эх, не останусь я без работы после победы. Вот хирургам, через год-два после войны, тяжело придется. А у меня, боюсь, работы на всю жизнь. Но пока война не окончена… С тем, что вы легче будете чувствовать себя на своем месте, на фронте, поспорить не могу. С точки зрения психиатрии, вам действительно может оказаться там легче, чем в тылу. Со своей стороны постараюсь вашему возвращению поспособствовать.

Обратно попутную машину поймать не вышло, пришлось идти пешком. Но так, пожалуй, даже лучше — есть время подумать. Будет ли легче, если она снова вернется на фронт? Будет проще и понятнее, это точно. Раиса хорошо поняла тех раненых, что сбегали из госпиталя, не долечившись. Странно только, что она раньше не заторопилась. Надо было еще зимой.

"Неужели так мне и останутся одни только сны? Буду видеть во сне товарищей, которых уже не встречу наяву. Говорят, человек постепенно забывает лица. Память стирается с годами. Неужели, так и будет со мной, если останусь жива?"

Но об этом думать рано. Может статься, кто-то все же уцелел. Ведь не может быть, что никто не выбрался из города. Она ведь здесь. И определенно, на фронте будет не до видений.

Дорога спускалась с крутой горы вниз, в город, на рабочую окраину, к частным домикам, окутанным полупрозрачной зеленой дымкой садов. Улицы как ручьи сбегали со склонов вниз, туда, где далеко, на горизонте блестела река. Присмотревшись, Раиса различила тот самый железнодорожный мост.

Где-то там, у берега, должен быть нефтеперегонный завод. Где-то там, посреди Волги оборвалась дорога самого лучшего капитана Средне-Волжского речного пароходства. Человека, который знал каждый островок на пути от Сталинграда до Саратова, очень любил эту реку, меловые обрывистые берега и заливные луга, и… скажем правду, Раису он тоже успел полюбить.

По немощеной, совсем деревенской улочке она вышла на пустой склон, где пробивалась уже молодая трава, и села на землю, подстелив шинель. С Волги дул ветер, дышал влажной еще землей и тополиными почками.

Как же легко человек может не успеть самого главного… До войны люди загадывали, задумывали себе дел если не на целую жизнь, то хотя бы на несколько лет вперед. А теперь, когда никто не может сказать, сколько тебе еще отмерено, как легко можно не успеть ни подружиться, ни полюбить, ни просто даже сказать доброе слово. Всего шаг — и ты уже один, а твой товарищ не дошел, не дожил, не долюбил, не услышал.

Видя смерть всякий день и час, несложно понять тех, кто сходится ненадолго, на короткий вечер, думая — до любви ли сейчас, один раз живем, а жизнь может оказаться до обидного короткой. Понять? Может это понять Раиса, даже не осудит.

“Прости, Костя-капитан. Не смогла я так. Ты другого заслуживал. Чтобы уж если полюбила тебя какая — то на всю жизнь, пусть и короткую. Но помнить я тебя всю жизнь буду”.