— Тики-тики-тики-тинь! — звонко пропела синица и перепрыгнула с одной еловой ветки на другую, уронив капли талой воды.

Снег едва успел сойти и под елками стояли лужи с островками прошлогодней хвои. В лужах отражалось небо.

— Тинь-тью! — присвистнул, подражая синице, старшина. Получилось чуть громче, чем положено птице, но похоже. Стало быть, не позабыл. Хотя старый лесничий дядя Кузьма — Володькин учитель и приемный его отец, умел лучше. Он знал по голосам всех птиц, что водились в округе, и чуть не всем умел подражать. Даже утку подзывал без манка.

— Тики-тики? — синица спрыгнула пониже и наклонив крохотную головку, посмотрела на старшину, чего звал, дескать. “Серьезная, как учительница арифметики”, подумал он, “Улыбаться-то не умеет”. Синица, обиженно чвикнув, взлетела вверх, к самой макушке, оттуда еще свистнула, будто побранила на своем птичьем языке. Наверное, старшина ей что-то случайно пообещал…

На передовой птиц не было. Или не вынесли птахи разрывов снарядов и мин, или же в изодранном артобстрелом лесу, где деревья стояли без ветвей, негде свить гнезда. Здесь же, в прифронтовом тылу, вон как щебечут.

Госпиталь занимал бывшую школу-интернат. До войны при ней было свое хозяйство, большой сад, огород, даже теплицы. Теперь от них остались только фундаменты. Но сад уцелел и даже аккуратная аллея елочек, ведущая к двухэтажному корпусу, стояла, несмотря на близость фронта. И осколки минули, и на дрова не поднялась рука пустить.

Весна наступала медленно. Зима упиралась, как засевший в оборону немец, контратаковала липким снегом, огрызалась ледяным ветром, но деваться и ей было некуда, сдалась, уползла в туманные сырые овраги, туда, где до лета лежит под слоем сучьев тяжелый старый снег. Апрельский воздух дышит мокрой хвоей, зеленью и мирным дымком из печных труб.

— От и перезимовали, повезло до весны дожить, — товарищ по несчастью и сосед по палате связист Савушкин, такой же, как и Поливанов резервист, тридцатилетний, рыжий с ранней проседью, устроился рядом на скамейке, подставив рябоватое лицо весеннему солнцу.

Полдень — самое время побыть на воздухе, пока пригревает. Из корпуса с надписью белой краской по кирпичной стене "Хирургия. 1" выбираются все ходячие. Курят, обсуждают свежие сводки — сюда и газеты добираются вовремя, совсем как в мирное время.

Днем уже тепло, казенный суконный халат согревает не хуже шинели. И нога перебитая не так донимает. К вечеру все равно проснется ломящая приглушенная боль и отчаянный зуд — будто мозжит изнутри самая кость. Поначалу казалось, что там, под гипсом, разгуливает целая армия вшей. Но вшей тут нет, чисто. Просто так ведет себя срастающаяся кость. Кажется, сестренка об этом еще до войны рассказывала. Вот, не порасспросил Райку обо всяких докторских делах, может и зря. Сейчас бы знал, чего ждать. Но о ранении своем Поливанов решил сестре до выздоровления совсем не писать. Заживает как на собаке, глядишь, к тому времени, как подсохнет земля, уже и гипс снимут. А сестренке лишние переживания ни к чему. Чай навидалась уже и битых, и ломаных, и горевших.

За последних три недели кто только ни называл старшину везучим! Сначала старый товарищ — младший лейтенант Серегин, все еще младший, все такой же торопыга. Когда нарвавшаяся на обстрел разведгруппа под командованием Поливанова вернулась из поиска в полном составе и невредимой.

Потом командир разведроты, когда сумели все-таки приволочь “языка”. “Везучий ты, старшина! И нам с тобой повезло, штадив голову обещал оторвать, если мы за сутки никого не возьмем”.

Сам Поливанов полагал, что никакого везения тут не было. Вот тогда летом, с нечаянной вылазкой, и в самом деле повезло. В первую очередь потому, что немцы не успели поставить мины! Даже колючку не везде натянули. Теперь же не везение решало, а накопленный опыт да упрямство.

И обучение. Даже не думалось до войны, что такая наука — разведка. Преодоление препятствий, стрельбы — да не просто так, а в окопе, по мишеням, расставленным в ячейках и нишах, в блиндаже, где при свете коптилки нужно было четыре мишени “убить”, а одну только “ранить”…

“Это вам не в пехоте, где вся тактика — быстро бежать да громко кричать” — учил их командир дивизионной разведроты капитан Климов. Гонял упражнениями всякий свободный час, и его, старшину, частенько другим в пример ставил. Вот, мол, Финскую прошел, да еще и охотник-промысловик, все с первого раза понимает. Но старшине от этих похвал было скорее неловко. Бойцов его возраста и так отцами зовут на фронте, молодые на них глядят, как на старших, наставников, что все уже умеют, знают, только с такими в разведку и ходить. А он-то на самом деле умеет столько же, сколько и они! Ну, слух тонкий, глаз дальний, но из одного этого разведчика не сделаешь. На Финской, да — в атаку ходил, и в рукопашную выпадало с финном сцепиться, но в поиске Поливанов до того не бывал.

Наверное, памятуя историю с притащенным летом фрицем, командование определило его в группу захвата. Только до зимы так никого захватить и не удалось. Даже если выходило близко подобраться к немецким траншеям, кончалось перестрелкой да отходом назад. Не раз, не два старшина вытаскивал обратно раненых, сам каким-то чудом оставался цел, но поход за “языком” не давал ни черта.

— Ты, старшина, в разведке что ль птичьему языку научился? — Савушкин, простая душа, отвлек, не дал еще раз перекрутить все в голове да передумать.