— Нет, не вспомнила, — ответила Раиса, отведя глаза. — Померещилось. Кровотечение-то я при обычном обходе увидела. Мне всю ночь потом казалось… что он сейчас в палату войдет.

— Кто-то из товарищей ваших? — спросил Марецкий сочувственно и мягко, как принято говорить об умерших близких людях. И то ли от голоса его, то ли от самого воспоминания о ночном дежурстве и знакомой фигуре, тенью угадывающейся за правым плечом, сделалось так больно и душно, что перехватило горло. Она кивнула, отвернувшись, понимая, что если сейчас попытается что-то объяснить, разрыдается в голос.

— Я… не знаю, об чем рассказывать, — слова вдруг начали даваться с трудом, — Со мной все в порядке будто. Не больно. Только спать не могу. Выкидывает из сна. Просто выталкивает, как пробку из воды. У меня такое было уже.

— Было? Давно? А справились как?

— Не надо! Не надо, пожалуйста! — Раиса не кричала, а шептала, последним усилием давя в себе крик. Простой участливый вопрос поднял со дна что-то такое, что она старательно глушила в себе который месяц. Что-то оборвалось под сердцем и Раиса, согнувшись, будто ее ударили в грудь, шагнула в сторону, на узенькую тропку меж старых могил, вцепилась обеими руками в край высокой ограды и затряслась в сухих рыданиях, задыхаясь, открывая рот в беззвучном, отчаянном крике.

Какое-то время она не видела и не ощущала ничего, кроме стиснутых в руках металлических прутьев, шершавых от осыпающейся краски. Потом поняла, что уже не стоит, а сидит на земле, а Марецкий гладит ее по голове как маленькую, шепча: “Тихо, тихо, тихонечко…”

— Извини-те… — Раиса помотала головой, провела ладонями по лицу, машинально отметив, что глаза у нее все же сухие, ни слезинки.

— Не надо извиняться за то, что вам больно. Хотите — плачьте. Это даже лучше будет.

— Хочу. Не могу, не получается у меня плакать. Давно уже, — Раиса словно со стороны слышала свой голос, странно хриплый и тихий. Почему? Будто бы она не кричала.

— Тогда просто посидите. Не вставайте сразу. Хотите пить? — Марецкий протянул ей фляжку, Раиса отпила, не чувствуя вкуса. — Вот так. Глотните еще. Надо, правда.

Чай, пусть морковный и давно остывший, как будто помог. Раиса отдышалась, огляделась вокруг — внутри старого кладбищенского квартала было тихо и свежо, как в лесу. На соседней могиле, каменном дереве без ветвей, сидела синица и чистила лапкой клюв. Ландыши, когда-то высаженные на надгробии, разрослись и набивали бутоны. “Да что это со мной? Стыд-то какой, в такую истерику удариться! Ох, Раиса, успокойся ты, дуреха! А ну как впрямь с ума сойдешь?!”

— Извините, — снова повторила она. — Не знаю, что на меня нашло. Всем тяжко, не надо мне так… Пойдемте, пожалуй. А то опоздаем.

Марецкий встал, помог подняться Раисе. Какое-то время шагали молча, но теперь он аккуратно поддерживал ее под руку. Потом заговорил осторожно, но настойчиво:

— Извиняться, Раиса Ивановна, вам все-таки не за что. Но к доктору с этим, пожалуй, надо. Я… попрошу коллегу.

Раиса отчаянно замотала головой и начала было убеждать, что с ней все в порядке, ну дала раз слабину, не рассудок же она теряет. А начнешь жаловаться — не комиссовали бы от греха подальше.

— Ну, это вы зря. Хотя я и не психиатр, комиссование вам, думается, совершенно не грозит. Вы при работе всегда очень здраво мыслите. Значит критичность к своему состоянию присутствует. Но уж если скажут, что надо лечиться, — ее друг чуть помедлил, — значит — и в самом деле надо.

Раиса промолчала. Ей хотелось бы свернуть сейчас с этого разговора на что угодно. В мыслях она отчаянно ругала себя за то, что дала волю нервам. Но Марецкого не зря считали великим умельцем уговаривать упрямых больных. Он не стал ни спорить с Раисой, ни настаивать на своем, а просто продолжил рассказывать:

— Страх за свой рассудок — самый естественный человеческий страх. Но если больно и тяжко, это еще не значит, что разум отказывает. У каждого из нас есть запас прочности. И если у кого он на исходе, бывает, что и здоровому помощь нужна. Нехорошо, конечно, размышлять в духе “а у меня вот…”, но другого примера не подберу. Обо мне в отделении говорят, знаю, мол, Марецкий — само спокойствие. Но я же не всегда таким был. А в сорок первом чуть в самом деле не пропал. Вы сейчас не поверите, пожалуй, но всерьез готов был стреляться.

— Вы?! — от удивления Раиса даже остановилась. Ей сложно было поверить. Вот этот старательный, немного смешной молодой человек, кажется, совершенно на своем месте и при деле, собирался пулю в лоб? Зачем, как? Вот из этого нелепого маузера в деревянной кобуре что ли?

— Именно я. От осознания бесполезности себя на войне как врача и вообще как человека. Это сейчас смотрю на себя со стороны и думаю, ну и дурак же ты был, товарищ Марецкий! А тогда казалось, что никакого просвета впереди. Сами посмотрите, я здоровый лоб под сажень ростом — и в тылу. Ну, очки, понятно, с моей близорукостью на передовой делать нечего. Но ведь со стороны-то каково? Всенепременно кто-нибудь в спину бросит, с чего мол такая орясина отсиживается в Саратове. Меня от таких замечаний первое время просто в жар кидало! Пока дедушка жив был, я держался. А он как узнал, что Минск пал… вот как сидел с газетой в руках, так и упал. Прямо при мне. Первый раз я молниеносный инфаркт увидал. На службе тоже не все ладно. Я ведь не хирург, а студент досрочного выпуска. Почти ничего не умею, а требуют как с опытного. И бранят, порою, на чем свет стоит. А мне и ответить нечего, понимаю, что ошибок делаю не приведи бог. И только “на крючках” стоять и гожусь. С вами, опять же, тоже неаккуратно получилось, и до сих пор мне за швы те стыдно. И не знаю, чем бы это кончилось, не случись у меня один разговор…