Это испугало, хорошо так добавляя сомнений и метаний. Дело в том, что опыт отношений формата «на расстоянии» у Михи в жизни уже имелся, и вспоминать те годы было… тяжело. Потому что вляпался он тогда неожиданно глубоко и наблюдать за тем, как километры убивают чувства, оказалось мучительно. И ведь изменить-то ничего так и не получилось!

Миха тогда только-только решил завязать с работой на Скорой. Появилась вакансия хирурга в больнице, о месте в которой мечталось, можно сказать, всю жизнь, и он вцепился за это руками и, кажется, даже зубами.

И что же? Наконец-то получить этот редкий шанс и теперь увольняться? Закопать мечту, чтобы все начать в другом месте, куда, вполне возможно, еще и докатятся слухи о некоем парне, у которого все слишком быстро в его переменчивой врачебной карьере? Угрохать так много времени и сил, что и вспомнить страшно, и все похерить?

Миха предложил своей тогдашней пассии перебраться к нему — благо и жилплощадь позволяла. Но та все не решалась, тянула, тоже слишком сильно привязанная уже к своей родине и к старикам-родителям.

Миха мотался туда-сюда, тратя заработанное на самолеты и поезда, делал все, что было в его силах, и все равно в конце концов сдался. И потому, что сам устал, и потому, что явственно видел медленное охлаждение и со стороны Лены — так звали ту женщину, о разрыве с которой вспомнилось сейчас.

Яков Натанович Блюхер, который прожил со своей Светой (кстати, тоже называвшей мужа не иначе как Бляхером) сорок лет, правда, утверждал, что Михина проблема не в величине расстояния.

— И таки даже не в величине вашего, юноша, я извиняюсь, полового хуя. Ой, и уберите мнение с лица, ви же не в Думе, а в морге. Это там чем попало мериться в трэнде, а здесь кругом приличные тихие люди, которых эти глупости таки уже совсем не тревожат! Берите с них пример!

Но Миха брать пример с трупов морге отказался, хоть предложенное его и развеселило изрядно.

— А в чем же тогда проблема? — уже не зная смеяться или продолжить грустить, спросил он тогда.

Яков Натанович вздохнул, выщелкнул из пачки беломорину, заломил её привычно, прикурил и вдруг задумался, глядя на клуб дыма, взвихрившийся над его седой, вечно лохмато-кудрявой головой.

— Я таки вам одну вещь скажу. По секрету. Моя супруга, дай ей бог здоровья, уверена, что, когда мине во младенчестве делали обрезание, то отрезали дальше, чем следовало. Вечно, как я накосячу, поминает: мол, Бляхер, тебе с твоем писькой, которая так и не доросла до гордого звания хуя, вообще бы помалкивать. И таки шо? — Яков Натанович подался вперед и вдруг уставил на Миху чадящую беломорину.

— Шо?

— Ой уже сидите и не спрашивайте вопросы! Потому что я таки и сам вам скажу, хоть и не следовало бы. Дожился ваш покорный слуга, которого и так-то боженька размером обидел, до того, что у него, если что и поднимается, то не хуй, а давление, шоб ему в Дюка с люка. А любовь-то после этого никуда не делась. Понимаете, юноша? Ни-ку-да. Так что не морочьте мине то место, где спина заканчивает свое благородное название! Не в расстоянии, не в хуе и даже не в количестве денег, кто бы что на эту тему ни мечтал, причина. А в силе чувств.

Миха тогда с Яковом Натановичем поспорил, а потом, когда Лена и отношения с ней остались в прошлом, мысленно со всем ему сказанным согласился: да, наверно, им просто не хватило любви. Наверно, так. Но одно Миха знал точно: второй раз вляпываться в такие вот «отношения на расстоянии» он не хочет.

Ладно! Очень ко времени старика Бляхера вспоминать, когда вот прямо сейчас, через исчезающе малое количество секунд или, если еще спящим попритворяться, минут все равно придется открывать глаза и говорить какие-то слова… Но какие?

Нет, ну действительно что делать-то? Как поступить, чтобы было правильно, а Яков Натанович, которому Миха рано или поздно покается в содеянном, не назвал его «идиётом» и не поинтересовался, в какой такой несгораемый шкаф хорошо знакомый ему «юноша» спрятал свой стыд и где потерял ум, если он у него вообще когда-то имелся?

Собственно, вариантов было немного. И первый, о котором получалось думать без признаков зарождающейся панической атаки — это завести дурацкий необременительный разговор, в котором той самой реперной, а вернее, финальной точкой станет не «жили они долго и счастливо», а «было круто, при случае обязательно повторим».

Что-то маленькое и робкое корчилось внутри от одной только мысли о беседе с Ильзой в этом стрекозлином духе, но Миха — такой большой и сильный — эту шебуршучую мелочь тут же геройски победил: «Да, так будет разумно и дальновидно! Тем более что, может, ей самой я и на дух не сдался! Может, это она для меня вся из себя „реперная“, а я для нее так — перепихнулись и забыли!»

Откатав все это по стопятьсотому кругу и окончательно убедившись, что затеваться с «отношеньками» себе дороже, Миха открыл глаза… и обнаружил, что в палатке один. Ильза ушла. Когда? Да хрен его знает когда! Главное, что и следочка не осталось.