Шатаясь от запоя и от блуда

И варварские песни распевая.

А горестные жители столицы,

На север оборачиваясь, плачут:

Они готовы день и ночь молиться,

Чтоб был поход правительственный начат.

Ду Фу.

Фатих:

Теперь улыбается уже повелитель, видя изумление на лице чужеземки. Ему действительно следовало сегодня размяться. Даже после неожиданного воцарения на троне, он каждый день находил время для упражнения с мечами, иногда слишком мало, но все же хотел надеяться, что не утратил еще навыки. Сейчас он не мыслит о том, как будет выглядеть в глазах подданных, если его победит какая-то девчонка, сейчас он просто хочет скрестить с ней клинки, и думается ему, что это будет так же ярко и страстно, как и все, что делает чужеземка.

Он до сих пор не может забыть ее танца и хочет стать его частью, чтобы не только увидеть, но и почувствовать на себе. Чужеземка двигается быстро и стремительно, но все же повелитель успевает читать ее и вовремя отвечать на выпады или атаковать самому. Постепенно становится этот бой самым долгим, и повелитель с удивлением видит, как изумление на лице девушки сменяется восторгом, восхищением, благоговением — как в первый день, когда они встретились. И сражение превращается в танец.

Уже не надо думать о том, что он может случайно поранить нежную кожу, они просто двигаются в согласии друг с другом, и сквозь звук их шагов и дыхания, сквозь стук мечей словно бы проступает мелодия, тихая, невесомая, едва уловимая… И кажется властителю, что краски смываются в одно яркое пятно, весь мир отступает, и все что он видит — счастливое лицо, с глазами, сияющими подобно сапфирам.

И от этого слишком резко и болезненно вернуться в реальность — девушка вдруг отскакивает в сторону, обрывая танец, и медленно оседает на землю, в тусклую пыль. И кажется повелителю, что его сердце остановилось, а холод сковал все тело. И все что он может — вымолвить одно-единственное слово:

— Лекаря!

И все стражники, до этого молчаливо и заворожено наблюдавшие за поединком, немедля приходят в движение, но царь уже не смотрит на них, он не может ни видеть, ни слышать. Все что осталось для него — девушка, лежащая на земле, светлые пряди, прилипшие ко лбу, закрытые глаза, раскинутые тонкие руки. Но жива, жива! Под дрожащими руками бьется сердце, на губах теплится дыхание. Никто не может понять, что же случилось, ведь нет на ней ни единой царапины, ни следа от удара, и лекарь говорит, что это лишь сон, и что нужно дать чужеземке покоя.

Властитель сам несет невольницу, не хочет доверять никому. У них осталось так мало времени, а он чуть было не потерял ее раньше срока. Сам кладет на ложе, укутывает покрывалами, ложится рядом, не касаясь. Сейчас ему надо только быть вблизи, только слышать тихое дыхание — оказывается и этого может быть довольно для счастья. Забыты оставшиеся на сегодня дела, и слуги боятся потревожить царя напоминаниями. Повелитель приказал, чтобы лекарь неотлучно находился поблизости, но все, что он может сделать — это только смотреть. Невольница не выглядит больной, только уставшей, и это единственное, что успокаивает царя. И лишь глубокой ночью властитель незаметно для самого себя засыпает. В покоях вновь до утра горят масляные лампы, но в этот раз они нужны единственно для того, чтобы повелитель мог видеть нежное лицо, закрытые глаза с подрагивающими во сне ресницами, и знать, что его самое драгоценное сокровище рядом.

Пробудился повелитель оттого, что почувствовал тепло. Как в ту, первую ночь, и множество ночей спустя. Девушка лежала рядом, прижимаясь тесно, обвивая, как плющ. Осторожно коснуться щеки, отвести со лба непослушную прядь…

И царь едва заметно вздрагивает, когда синие глаза вдруг распахиваются, еще чуть сонные, но уже улыбающиеся. Привычно коснулись ладони розовые губы, потом прижали к нежной щеке.

И почему-то это кажется повелителю таким чудом — вчера только мнил, что уже и не случится этого никогда, стоило лишь увидеть оседающее в пыль тонкое тело. Хочется прижать к себе — изо всей силы, стиснуть, сжать в руках, и в то же время хочется ласкать нежно, осыпать поцелуями.

— Виалль…

— Я уснула вчера? — тонкие брови хмурятся, светловолосая голова склоняется ниже, прячет расстроенный взгляд, — мне так жаль. Я не сумела вовремя остановиться.

Пальцы сами утопают в бледно-золотых прядях, гладят нежно, едва касаясь:

— Ты была ранена? Что случилось?

— У меня бывает так иногда.

И понимает повелитель, что больше и слова об этом не услышит, только это сейчас так неважно, главное, что девушка пришла в себя и здорова.

Но утро уже наступило, а значит, царю надо вновь заниматься делами, а невольнице вернуться на ночную половину. Хотелось властителю оставить Виалль в своих покоях, чтобы не беспокоил ее никто, но та вывернулась из рук, вскочила на ноги, доказывая, что уже полностью оправилась. И даже упросила взять с собой, позволить сидеть рядом с троном и слушать вместе с царем скучные доклады и донесения. Не может ни в чем отказать ей повелитель, и снова потакает ее мольбам.

Весна тревожней стала и грустней,

И День поминовенья недалек…

Курильница из яшмы. А над ней,

Редея, извивается дымок.

Не в силах встать — лежу во власти грез,

И не нужны заколки для волос.

Прошла пора цветенья нежных слив,

Речные склоны поросли травой.

Плывет пушок с ветвей плакучих ив,

А ласточка все не летит домой.

И сумерки. И дождик без конца.

И мокрые качели у крыльца.

Ли ЦинЧжао.

Мечи великолепны. Их словно делали для меня, настолько они подходят моей руке. Ножны и рукояти украшены драгоценными камнями и тонкой вязью золотых узоров, но и без них клинки, должно быть, стоят целое состояние.

Когда Раджа увидел их в моих руках, он вскрикнул в ужасе:

— Никто на ночной половине не смеет прикасаться к оружию! За это наказанием будет смерть!