Шрифт:
— Фатих.
И вздрагивает, ведь никогда не называла его чужеземка так, кроме как в моменты страсти.
— Фатих, я… — невольница замолкает и тянет повелителя к стене.
Тень ложится на лицо властителя, и он может видеть горящие синие глаза и решительно сдвинутые тонкие брови. Виалль утыкается спиной в одну из колонн, упирается руками в нишу позади себя, подтягивается, усаживаясь на высокий выступ, обхватывает царя ногами за талию, прижимается крепко, цепляется за ворот дорогого платья.
И чувствует властитель потаенную дрожь хрупких пальцев, ощущает на шее горячее и тяжелое дыхание. Понимает вдруг, что испытала Виалль, когда поняла, что правителя пытались убить — так же больно было ей, так же горько и страшно потерять, как и царю, когда думал о предстоящем расставании. И целует сосредоточенное лицо, теплые губы, крохотную складку меж бровей…
Раствориться в друг друге, слиться настолько, чтобы уже не смогли их разделить, забыть о том, как мало дней осталось. Невольница отвечает лихорадочно, почти с яростью, с отчаянием, и чувства эти словно пропитывают весь воздух — в каждом вдохе и выдохе они. Боль и головокружение от поцелуев, и нет сил отстраниться, оторваться хоть на минуту. Проворные тонкие пальцы спускаются ниже, дергают пояс, пытаясь добраться до кожи — ощутить, погладить, вонзиться.
Повелитель перехватывает хрупкие на вид запястья, сжимает, отводя в стороны:
— Что же ты делаешь со мной, глупая девчонка?
Налоница только теснее прижимается, крепче охватывая ногами, синие глаза горят, как в лихорадке:
— Люблю… — легко освобождает руки из захвата и вновь обнимает, утыкается носом в шею, и тихие слова едва различимы, — пока могу…
И воздух словно раскалывается с едва слышным звоном, и напряжение, державшее обоих, рассыпается на осколки, рвется натянутой струной. Повелитель медленно выдыхает и обнимает Виалль в ответ, и нет больше неистовства, нет больше нетерпения. От нежности острой что-то болезненно щемит в груди, и царь шепчет в светлые пряди:
— Люблю.
Сжимает узкую ладонь в своей, отстраняется, давая северянке ступить на пол, и ведет за собой, продолжая прерванный путь. Тонкие пальцы больше не дрожат.
Глава 38
Смерть на пиру
Рассвет расправил алое крыло
Над облаками дымчатых топазов,
Над грудами сверкающих алмазов,
И кажется, что небо расплело,
Разорвало все ожерелья сразу.
Свет озарил морщины дальних гор,
И солнце улыбнулось мне с балкона,
Гоня мой сон и ослепляя сонмом
Лучей, прошивших нитями простор.
О, если бы могло ты разбудить
Любимую мою…
Она лишь знает,
Как пламя этой жажды усмирить,
Что из глубин души меня сжигает.
Глаза её сиянием наполни
И тихо о тоске моей напомни…
Абд Ар-Рахман Аль-Хамиси.
Похоже, сегодня какой-то праздник — столы роскошнее чем обычно, да и гостей намного больше. Играет негромкая неспешная музыка, танцовщицы — пока одетые — мелодично позванивают браслетами и крохотными колокольчиками на пальцах. Гости пьют и едят, но я то и дело ощущаю на себе их косые взгляды украдкой. Такое ощущение, что они пришли не на пир к владыке, а в зоопарк, чтобы поглазеть на редкую зверушку вроде меня. Но почему-то чаще всего на меня смотрит сидящий неподалеку вельможа, хотя уж он-то меня по несколько раз в неделю видел на предыдущих заседаниях совета. Он старательно прячет взгляд, стоит мне хоть чуть-чуть шевельнуться, но я все равно знаю, что за мной постоянно и пристально наблюдают.
Пиршество идет своим чередом — серьезные разговоры сменяются ничего не значащей беседой, приглашенные понемногу расслабляются, напряжение, то и дело появлявшееся в моем присутствии, ослабевает. Музыка становится все более громкой, а танцы — все более откровенными. Повелитель что-то неспешно обсуждает с несколькими купцами, я же сижу в расслабленной позе, рассредоточив внимание и отслеживаю обстановку во всем помещении. Отличная тренировка для памяти и ума, ведь здесь полно людей и приходится уделять внимание каждому, кто подходит слишком близко.
Слуги скользят бесплотными тенями, бесшумно расставляя подносы с угощениями и кувшины с вином. Я автоматически запоминаю их лица и фиксирую передвижения. Неожиданно замечаю, что одна из рабынь ведет себя странно. В ее руках большое золотое блюдо с медовыми лепешками, политыми сливочным соусом — таким густым, сладким и… многофункциональным. Между прочим, с недавних пор это одно из самых любимых кушаний повелителя, да и мое тоже. Неудивительно, что она ставит его рядом с нами. Удивительно то, как дрожат ее руки, когда она с низким поклоном поднимается и спиной пятится к выходу. Я вижу мелкие капельки пота над ее верхней губой, расширившиеся до предела зрачки, бледное лицо — она до безумия напугана. Вельможа бросает на золотое блюдо мимолетный взгляд, и я успеваю заметить промелькнувший в нем почти болезненный интерес, прежде чем визирь отворачивается.
«Неужели?» — я холодею от догадки.
Они посмели подсыпать в угощения яд, и отравить хотят явно меня и повелителя, ведь больше за столом нет ни одного подноса с такими лепешками. Можно бы еще потянуть время, чтобы выяснить, кто еще, кроме этого вельможи участвует в заговоре, но мне слишком страшно — вдруг яд добавлен еще куда-то? И прежде, чем повелитель успевает поднести к губам кубок, только что наполненный вином, я с грохотом опрокидываю тяжелое золотое блюдо.
— О, я такая неловкая, — тишина наступает настолько напряженная, что слышно тихий звон натянутой и отпущенной струны.