— У нас кто-то умер? — спросил он наконец.

Катарина обернулась, улыбнулась рассеянно, сделав вид, что не заметила его.

— Просто тяжелый день. Как там твоя новая игрушка?

Она издала короткий смешок. Вышло нервно и жалко.

— Игрушка? — Макс укоризненно покачал головой. — Я видел ее в действии, Катарина. С этим лучше не шутить.

— Что ж, прекрасно! — Катарина легко похлопала в ладоши. — Тебе осталось всего лишь взять ее под контроль.

Макс в два шага оказался очень близко, и Катарину обдало запахом озона, гремящей за горизонтом грозы. Она сжала край столешницы, чтобы не отступить, и вскинула голову.

— Она такая же, как я, — сказал Макс тихо, и от его теплого шепота у Катарины зашевелились волосы. — Будь добра, относись к ней с уважением.

Катарина медленно кивнула, и подбородок лег в его ладонь. Макс провел большим пальцем по щеке, словно разглаживал кожу.

— Вот и славно, — сказал он и отпустил ее. Пройдя к бару, налил себе выпить и устроился у камина. — Тебе повезло, что Канарис уже отбыл и не слышит, какая музыка звучит в этих стенах.

— Ладно бы он что-то понимал в искусстве, — отозвалась Катарина чуть осипшим голосом.

Слова, как и дыхание, давались ей с трудом. Сердце колотилось неистово. Она еще чувствовала на щеке след от его прикосновения. Он пылал, будто к коже приложили раскаленное тавро.

— В искусстве — нет. — Макс усмехнулся. — Зато в политике и в еврейском вопросе — да.

— Агнесс и Хелена очень красиво поют «Осеннюю песню» дуэтом. Зайди как-нибудь послушать.

— Ты играешь с огнем, мой друг. С огнем, который сжирает все — и искусство, и людей.

Да, это была ее идея — разучить с детьми Мендельсона, несмотря на происхождение композитора. Маленький бунт против зла. Все та же десятина, которую она тихо укладывала на другую чашу весов.

— Настоящее искусство, — сказала Катарина, медленно проходя по комнате, — невозможно уничтожить, сколько бы ни было сожжено книг или партитур. Пока хоть одна живая душа может поставить пластинку или исполнить по памяти и так передать детям — искусство живет.

Он кивнул, пригубил из стакана.

— Пожалуй, это все, что удерживает человека над пропастью. Не выключай. Мне тоже нравится.

«Последние птицы потянутся скоро на юг. Все, чего они хотят, — вернуться домой…» — пела пластинка. Катарина замерла напротив Макса, не зная, как подобрать слова.

Она ждала своих птиц — Абеля и Кристофа, Лотара и Фридриха. Самых одаренных воспитанников этого замка, ее дорогих детей. Ждала вот уже полгода, но Канарис всегда приезжал один и про мальчиков не обмолвился ни словом. Как они, где они, живы или нет — она ничего не знала. От нее скрывали.

— Канарис, он…

Макс поднял на нее глаза и понял без слов — сразу, как и всегда. Будто ее голова была прозрачная, и он видел все ее мысли, улавливал все чувства. За десятилетия их близкой дружбы он узнал ее всю целиком. Никто не понимал ее чувств лучше, чем Макс.

Он покачал головой:

— Не думаю, что стоит ждать тела.

Ее ноги стали вдруг чужими, слабыми. Она осела на ковер у камина, уткнувшись лбом в его колени. Рука в перчатке легла ей на голову. Она стала неуклюже гладить волосы, и волоски, накручиваясь на шестеренки и поршни, рвались с пронизывающей болью. Катарина старалась плакать так, чтобы не беспокоить его всхлипами.

— Это ничего, — говорил Макс. — Скоро мы прекратим эту войну, и все мальчики вернутся домой.

1. Ах, как скоро в траурном молчании счастье превратится в тишину (нем.). Текст Карла Клингеманна.

2. Все, чего они хотят, — вернуться домой (нем.).

2. Все, чего они хотят, — вернуться домой (нем.).

1. Ах, как скоро в траурном молчании счастье превратится в тишину (нем.). Текст Карла Клингеманна.

Профессор Любовь

Здание Института накрыли сетью, как покойника — саваном, чтобы никто не видел просевших стен и расколотого надвое фасада. Ильинского тоже так накрыли. Когда пришло время прощаться, Петров взял коляску за ручки и сам подвез Любовь Владимировну к гробу. Она терпеть не могла, когда ее возили, тем более такие люди, как Петров, но увидеть Сашу было важнее, даже несмотря на давние разногласия. Она протянула к нему руки и откинула ткань. Лицо Саши было желтое и заостренное, вымазанное гримом, чтобы он напоминал живого. Но на живого Саша все равно не походил — скорее, на сломанную куклу в коробке. Прямо посередине лба темнело, словно его убил совсем маленький осколок, который влетел в голову со скоростью пули.

— Кто его нашел? Ты? — спросила Любовь Владимировна, когда они с Петровым стояли на кладбище и смотрели, как рабочие опускают гроб в могилу.

— Я, — отозвался Петров.

— И он был уже мертв, когда ты его нашел?

Петров склонился к самому ее уху и прошептал:

— Он был уже бесполезен. Говорил, что не чувствует боли. Бредил. Страдал. Я лишь немного ему помог, по старой дружбе.

Тяжелые комья земли застучали по крышке гроба, заглушая эти слова.

Теперь он вкатывал Любовь Владимировну в Большой дом напротив Института, тоже изрядно пострадавший от удара. Интересно, думала она, пока Петров вез ее подземным туннелем, сырым и полутемным из-за мигающего слабого света, — что же произошло. Взрыв бомбы? Или эксперименты Ильинского все-таки вышли из-под контроля?