Вдруг грохнуло, одиноко и оглушительно. Во лбу у Егеря раскрылся темный цветок, побежало красное, заливая глаза. Старик покачнулся и упал, лязгнув бесполезной винтовкой. Вжав голову в плечи, Лихолетов заозирался по сторонам — откуда выстрелили? — и увидел Медведя. Медведь опустил дымящийся дробовик.

— Ты чего натворил?! — заорал на него Лихолетов. — А паспорта?! Мы как теперь, по-твоему, домой вернемся?

За время службы он давно усвоил: там, где стреляют, нет места состраданию. Для таких, как Медведь, аргументы вроде «это мирный человек» или «он же старик» все равно что пустой звук. Но командира, похоже, не волновала даже собственная шкура.

— Не было приказа вернуться, — сказал он ровно.

Пустая гильза упала в траву, и Лихолетов понял, что, назначив Медведя главным, Петров выдал им всем билет в один конец.

1. Моя нога… Моя нога… (нем.)

1. Моя нога… Моя нога… (нем.)

Аня

Дом стоял сразу за поворотом тропы, у большой дороги, втиснутый каменными боками между двух старых сосен. Многооконный, с широким двором и конюшней на четыре стойла, он напоминал скорее гостиницу. Только для гостиницы здесь было слишком тихо и запустело.

— Мы пришли, — сказал Макс, отпирая калитку.

Аня прошла во двор, чисто выметенный, но без признаков какой-либо живности. Из расколотого пня под старой яблоней торчал колун — им явно пользовались время от времени. Вокруг пня золотилась свежая щепа: кто-то совсем недавно колол дрова.

— Что это за место?

Макс взбежал по каменной лестнице и отомкнул навесной замок собственным ключом.

— Добро пожаловать в мой дом, — сказал он и распахнул перед Аней дверь.

— Твой дом? — Аня переступила порог и огляделась. — А как же замок?

Она оказалась в просторной и удивительно пустой комнате. Кажется, раньше здесь была гостиная, но от нее остался только длинный обеденный стол с единственным стулом и массивный буфет с покосившейся дверцей. За мутным стеклом белела посуда. Только кованая люстра на цепях под потолком и медвежья шкура у камина говорили о том, что раньше это была совсем не бедняцкая лачуга.

— В замке я стал жить с одиннадцати лет, — сказал за ее спиной Макс. — А здесь… Здесь я родился.

Медленно, словно пробуя пол на прочность, он прошел вдоль гостиной. Поставил корзинку на стол и коснулся спинки стула, закопченной стены. Поправил потемневшую от времени картину — ружья и мертвые фазаны на ней едва угадывались.

— Мои родители держали здесь что-то вроде постоялого двора для охотников, — сказал он, отдернув пыльную занавеску и выглянув в окно. — Теперь дом принадлежит мне. Как память — о них и обо мне прежнем.

— Что с ними случилось? Почему здесь так пусто?

В скудной обстановке было сложно отыскать детали, которые бы рассказали Ане о родителях Макса хоть что-то. Она заглянула в буфет, но тарелки в нем были самыми обычными — белыми, с трещинами и щербатыми краями.

— Насколько я знаю, отец погиб на войне за кайзера, а мать умерла во вторых родах, но к тому времени я уже не жил с ними. Дом знавал и лучшие времена. Поначалу все шло неплохо, комнаты на втором этаже никогда не пустовали. Потом… — Он улыбнулся и виновато развел руками. — Потом это случилось впервые.

— Твой дар? — Аня подошла ближе к окну. В стылом доме ей стало зябко, но в обманчивых солнечных лучах было как будто теплее. Макс притянул ее и обнял за плечи. Спина прижималась к его животу, и Аня чувствовала, как Макс дышит глубоко и размеренно.

— Тогда я, как и ты, считал свой дар проклятием, — пробормотал он ей куда-то в макушку. — Я не сразу понял, как действует эта сила. Иногда, стоило мне только подумать, слова сами вырывались, и я… Не мог это контролировать. Даже не мог понять, чего действительно хочу…

Он замолк. Его дыхание согревало шею. Аня закрыла глаза, наслаждаясь этим теплом. Макс молчал долго, и она мягко подтолкнула его:

— Что-то произошло? Ты напугал кого-то?

Он шумно вдохнул, зарываясь носом в ее волосы.

— Мой отец был грубым человеком. Жестоким. Если ему что-то не нравилось, он срывался на мне или на матери — кто первым подвернется. Удар у него был крепкий, взвешенный. Он не использовал кулаки, предпочитал кнут и никогда не оставлял следов на лице или шее, чтобы не смущать постояльцев. Переживал за репутацию.

Макс горько усмехнулся. Ане захотелось обнять его в ответ, но она боялась спугнуть откровения неосторожным движением или взглядом. Поэтому просто обхватила его запястья и крепче прижала к себе. Прошептала:

— Это бесчеловечно, Макс. Мне так жаль.

На память пришел Пекка: как он, взявшись за ухват, заслоняет маленькую Анники от озверевших односельчан.

— Ты пытался защитить маму, да?

— Да, — ответил Макс глухо. — Но стало только хуже. Однажды, когда мне было шесть или семь, он так меня избил, что я несколько дней не вставал с постели. А потом… У нас тогда жила старуха, в комнате под самой крышей. Какая-то паломница. Вряд ли она что-то слышала — отец любил все делать на конюшне. Но она приходила ко мне — пока я лежал почти без сознания, а мать была занята на кухне. Смазывала раны, шептала что-то, водила горячими камнями по груди… Странные были камни, никогда таких не видел больше…