А еще — ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.

— Не много ли ты на себя берешь, Устинья?

— Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?

— Я… да ты…

— И я, и ты. И Федор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.

— А когда он тебя выберет?

— Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.

— Гадина!

Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.

Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.

Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно…

Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала…

— Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы… кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю…

Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.

Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно, почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь… какое к тебе отношение будет?

Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали, Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.

Куда?

А к царице Любаве.

Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица…

Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала — неладное что-то.

ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас…

Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.

Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости — как заслужим. Вот, раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты бабу-ягу с нее пиши.

Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.

— Государыня Любава.

— Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.

Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.

— Мы с тобой раз уж встречались, боярышня, поговорили, друг друга поняли, да время поменялось. Сейчас заново спросить тебя хочу — люб тебе сын мой?

— Я мужа любить буду, государыня.

— Значит, не люб тебе Федор.

— Не знаю я его. Мыслей не знаю, души не ведаю. Как можно того полюбить, с кем и словом не перемолвился?

— А Федя говорил, что на гуляниях виделись вы.

— Виделись, государыня, но для любви этого мало.

— Ишь ты… в мое время иначе было. Приказали замуж выйти — и пошли.

— И мужа полюбила, верно, государыня?

Устя улыбнулась чуточку насмешливо.

— Полюбила, — проворчала Любава, понимая, что обыграла ее Устинья. — ладно же. А готова ты сыну моему повиноваться?

— Испокон веков, государыня, муж в семье всему голова.

— А жена шея.

— Как скажешь, государыня.

Устя на Любаву смотрела, пыталась понять, что с той произошло. Вот не получалось у нее разобраться. Добряну бы сюда, или бабушку, а она хоть и видит, а понять не может, да и видит-то не все. У человека вокруг тела словно ореол сияет, когда посмотреть особым взглядом. У кого светлее, у кого темнее, так видится, когда человек на другого смотрит против солнышка, оно и видно.

У царицы вдовой оно тоже есть.

Только… ощущение такое, что этот ореол собаки драли. Клыками, когтями рвали, свисает он клочьями, от того царице и тяжко.

Сшить его? Вместе склеить? Можно и такое, да только Устинье до нее даже дотрагиваться не хочется. Еще с черной жизни противно.

Может, это и есть оно?

Явись Любава в рощу к Добряне, волхва ей помогла бы, нравится, не нравится, долг ее таков. А Устинья и не помогать может.

Ни к чему ей, пусть останется, как останется, уговорит царица кого — хорошо, а не уговорит, так и пусть ее, чай, сама Любава о других не думала.