— Сказала бы я тебе, — царица закряхтела недовольная. — Не пара ты Феденьке, понимаешь?

— Как скажешь, государыня.

— Попомни мои слова, счастливыми вам не быть. Даже когда женится мой сын на тебе, не будет вам ни счастья, ни благословения!

Устя только плечами пожала. Могла бы, так фыркнула б презрительно, вот нашла, чем пугать, после брака с сыном твоим — благословением? Да там весь брак проклятьем вышел, врагов так не мучают, сразу убивают!

— Как скажешь, государыня, так и будет.

— Уйди…

Устя поднялась, да и вышла. Лицо печальное держала, до самой комнаты своей не улыбнулась.

— Устя, как прошло все?

— Плохо, Асенька. Не по душе я царице Любаве.

— Ой…

— Асенька, ты сходи, попроси для нас чего сладенького, хоть яблок — тоску заесть.

— Сейчас, Устя.

И только когда дверь закрылась за Аксиньей, смогла Устя упасть на лавку и тихо, злорадно рассмеяться.

Было ли такое в черной жизни?

Было!

Только и государыня Любава в силе была, хорошо себя чувствовала, и сама Устинья глаз поднять не смела, и разговор другим оказался.

Как сейчас помнилось:

— Ты моему сыну люба. А любишь ли его?

— Не знаю, государыня…

— Верность ему хранить будешь? Детей рОдишь?

— Д-да, государыня.

— Посмотрим, что ты за птица такая!

Как Устя догадалась о любви своей промолчать? Чудом Божьим, не иначе, не узнал никто. А потом и замуж она вышла, и все равно молчала, молчала… ненавидела!

Свекрови помогать?

Не была Устя никогда настолько доброй, даже в той, черной жизни — не была. Робкой, запуганной, безразличной, наверное… не доброй!

Не готова она для Любавы что-то делать. Тем более… а как это выглядеть должно?

Устя раскроется, силу свою покажет, уязвимой станет… для кого?

Бабушка не просто так сказала, что в доме Захарьиных черное есть. Когда продолжать мысль, то замешан в недобром боярин Данила, но чтобы он втайне от сестры черное творил? Не верила в такое Устя, скорее уж Любава начала и брата подучила. Скажут люди, царица не могла что-то такое делать, богобоязненная она?

Ой как могла. Устинья цену ее страху Божьему отлично знала, не боялась Любава, лишь вид делала, напоказ крестилась, а была б ее воля, и рукой не повела бы.

Хороша она собой была, никто не спорит, но с чего царь ее выбрал, да так полюбил, что на других не смотрел? Может, не просто так?

Что ж сама Устинья-то дурой такой была, что ж не думала, не расспрашивала? Столько всего могла увидеть, услышать, и все мимо пропускала, нарочно вмешиваться да вслушиваться не хотела, от всего сторонилась.

А как бы ей сейчас все это помогло!

Ничего, она сейчас будет ушки на макушке держать, сейчас все разузнает.

Хотя… все меняется. И разговор уже другой получился, и Любава другая стала. Почему так?

Потому что сама Устинья изменилась. И другого ответа у девушки не было.

А вот КАК это повлияло и НА ЧТО?

В этом Усте еще разобраться предстояло.

Так-то в комнаты к боярышням являться не принято, но для боярина Раенского много какие законы были не писаны. Считай, царицы вдовой брат.

Потому Анфиса Утятьева, его в своей комнате обнаружила и не удивилась, поклонилась молча.

Какая уж тут гордость?

Ей за Федора замуж выйти хочется, чай, лучший жених на всю Россу, а такое коли получится, Платон Раенский и ей дядей будет. Понимать надо, не выпячивать себя.

Покамест скромной да тихой быть надобно, потом-то она всем покажет, кто тут главный, а сейчас — сейчас потерпит она. Даже эту наглую выскочку — Устинью!

Уж опосля Анфиса с ней сквитается, ни жеста не забудет, ни взгляда насмешливого.

— Подобру ли, боярышня?

— Благодарствую, боярин, — знать бы еще, чего ты забыл в моих покоях?

— Скажи мне, боярышня, сильно ли тебе замуж за племянника моего хочется?

Анфисе отвечать и не надо было, так глазами полыхнула, что боярин все сам понял. И усмехнулся.

— А на что бы ты пошла ради этого?

— На что угодно! — пылко Анфиса ответила. Смутилась на секунду, потом повторила уже увереннее. — На что угодно, боярин!

— И греха не побоишься?

— Какого греха, боярин?