Шрифт:
Устя спорить не стала.
Прорыли — и прорыли. Посмотрят? И хорошо.
Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.
И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть не знала. Лишь бы засады там не было.
Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, сидела, ждала чего-то.
Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал — и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.
К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.
Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовала, опять к глазку приникла.
Такое на кровати роскошной творилось…
О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя, хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?
Два тела переплетались, в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками…
Устя руку ко рту прижала.
Кажется ей, что знает она, кто это…
Тела сместились чуточку.
И…
Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.
Царица Марина.
Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза…
Вот глаза и были самым страшным.
В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.
И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее… влажная, довольная… кажется Усте — или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно…
Страшно…
В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас — какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.
От глазка оторвалась, огляделась… хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!
Бориса аж трясет… еще секунда и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла — и глазок закрыла.
Дернулся Борис, ровно опамятовал.
— Устя?!
— Ты в порядке? Боря?
Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.
— Нет. Это… Марина?! Моя Марина?!
Устя голову опустила.
— Прости. Не знала я, что она тут.
Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое…
— Маринушка, Маринушка моя…
В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось… где он? Что он? Ничего не понятно… больно-то как!
Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.
— Тихо, тихо, Боренька… успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того…
Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря опамятовал, в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния….
Любил он ее!
Ведьма там, не ведьма, колдовка… да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!
Красивая, умная, хорошо с ней… какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!
И сейчас вот такое увидеть — это как в душу плевок. Страшно это…
А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.
Ничем.
Что тут сделаешь?
Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться — вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это…
Наверное, не меньше часа прошло, прежде, чем Борис разогнуться смог, дышать начал… словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.
Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.
Не пойдет он сейчас?
Умрет, наверное.
А ему нельзя, никак нельзя… там его ждут и зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял — и столько боли в нем звенело, столько отчаяния… а Устя и правда с ума сходила.
Чутьем волхвы понимала она — не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.