Устя давно уж решила, чем заниматься будет.

Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки ломались, вышивка пузырями шла, а вот кружево неожиданно легко у нее пошло.

Переплетаются коклюшки, постукивают… тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.

Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.

А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.

— Найдутся ли коклюшки да подушка?

— Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?

Устя плечами пожала.

— Велик ли труд — нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.

Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.

Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили, намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула — и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние… вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает… надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается…

Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.

— Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.

— Не боярское это дело — прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали…*

*- Между прочим, по некоторым источникам, царица Мария Милославская, жена Алексея Михайловича Романова в девичестве преотлично ходила, собирала грибы и ими торговала. Боярство было, а денег — увы. Прим. авт.

— Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят…

Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.

Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили.

— Боярышня Устинья!

Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку.

— Что, боярышня Утятьева? Неладное что?

Устя даже глаз от коклюшек не подняла.

— Ничего ты нам сказать не хочешь?

— О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?

Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду — дыхание перевести.

— Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?

— Мне такого никто не говорил.

— А мне говорили, частый гость он в вашем доме.

— Неправду сказали.

— Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?

— Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского… так что с того?

Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.

— А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.

— Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.

— И с тобой царевич не заговаривал никогда?

— Заговаривал, — Устя и спорить не подумала.

— И о чем же?

— Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь — так у него спроси.

— И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?

Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.

Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.

Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон, боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе, да и плетет. И ведь красиво получается… даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево — и снегом белым оно взметнется.