Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая… чувствуется. А на душе как?

Когда уж больше десяти лет — и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом… потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.

Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась… получалось ли?

Знать бы!

Знаний не хватает, сил не хватает…

Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял.

— Устя… за что?

И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась.

— Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.

— И подниматься не хочется.

Устя молча его по голове погладила, ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул.

— Посмотри… ушли?

Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.

Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищенного.

— Ушли.

— Ты…. Ты Марину почувствовала?

Устя задумалась. И лицо руками закрыла.

— Нет… не Марину.

— Нет? А что ж тогда?

— Я… я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла, и не поняла, что она там — и не подумалось бы такое никогда!

Боль там, радость ли… сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас… собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.

— Договаривай, Устёна.

Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно…

— Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то… не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе…

Борис лицо руками потер, окончательно с силами собрался.

— Говори, Устя, не крути.

— Ладно. Не первый это любовник у супруги твоей, может, и не десятый даже. О других не знаю, а только посмотреть можно, кто из стрельцов умер внезапно, от хвори какой… кажется мне, что не просто так все вот это было. Так-то делают, когда силу из человека пьют, в такие минуты человек себе не хозяин, с него многое потянуть можно.

— Ты всерьез это?

— Вполне, Боря. Ты глаза ее видел, я ее силу чувствовала, неуж ты думаешь, что это просто так? Сможем мы сейчас туда пройти, в ту комнату?

— Зачем?

— Чтобы посмотреть там все. Чтобы был ты уверен — ничего я не подложила, не подсунула.

— Ты и так не станешь. Не твое это… подлость такая.

— А все ж таки? Сможем пройти?

— Сможем. Пойдем.

Борис собрался уже.

Больно тебе? А ты выпрямись, тряпка! Али, как отец, слизнем растечься хочешь?

Памятно было Борису, как отец, чуть что, за голову хватался, причитать начинал… мальчишка на него с презрением смотрел. Чего жаловаться-то?

От слез твоих зла в мире не убавится. Ты вот пойди, чего хорошего сделай… и тебе полегчает, и людям. Нет? Ну так чего ты скулишь?

А сейчас вот и самому захотелось за голову схватиться, и пожаловаться, и поплакать… Устинья поймет. И не осудит. Это он точно знал. И не скажет потом никому, только утешать будет.

Рука боярышни к нему протянулась, он тонкое запястье сжал — и словно из черной воды вынырнул.

— Пойдем, Устёна. Надобно посмотреть…

И правда… хоть знать будет.

В комнате душно было, пахло… неприятно. Мускусом, тяжелым чем-то… и Мариной. Так ее кожа пахла, так их постель пахла… раньше шалел Борис от запаха ее. Сейчас же…

Убил бы!

Повезло дряни, что нет ее рядом. Убил бы. Стиснул бы руки на тонкой шее, и давил, давил… пока жизнь бы не вынул из гадины!

Устя деловито по углам прошлась, подумала пару минут, потом лучинку достала, ее подожгла, с ней комнату обошла. Над кроватью так лучинка затрещала, словно ломал ее кто, водой обливал… искрами заплевалась, потом и вовсе погасла.

Устя осторожно подушки перевернула, по перинам руками прошлась…

— Посмотри-ка, Боренька.

Борис над кроватью наклонился — едва не стошнило его.