Она отвернулась. Плечи мелко дрожали.

— Люди приходят, — продолжил я, мягко, почти шёпотом. — Изливают душу. А ты слушаешь. И становится легче… им и тебе. Так ведь?

— Петенька… — прошептала старуха, глядя на фото, встала и погладила стекло так бережно, словно могла согреть ладонью изображение.

Я подошёл ближе. Положил руку ей на плечо. Сказал с тем же спокойствием:

— Все мы кого-то теряли. Или потеряем. Это — жизнь. Но есть вещи, с которыми мириться нельзя. Люди исчезают. Здесь, у вашего озера. И я знаю, ты что-то чувствуешь. Что-то знаешь. Помоги мне.

Она подняла глаза — мутные, покрасневшие от слёз. Гадалка молчала.

— Давай сделаем так, — сказал я. — Поможешь мне, а я постараюсь, чтобы таких вот фотографий, как у тебя, стало меньше. Чтобы было кому глядеть в глаза с любовью, а не в замерший навеки портрет. Но без тебя будет долго и трудно — мне нужна твоя помощь…

Марфа Петровна кивнула. Склонилась над столом, порылась в ящике и достала старый блокнот.

— Вот, — сказала. — Это записи моих наблюдений…

Я взял его, стал листать. Там были даты. Ровные столбцы, каждая строчка — с годом, месяцем и днём. Иногда — с пометками вроде: «чёрная гладь с вечера», «почернело под утро», «шевеление камышей», «запах гнили».

— Это что ещё за дневник наблюдений? — я нахмурился.

Марфа Петровна вздохнула и села за свой перекошенный стол. Руки дрожали чуть, но взгляд оставался твёрдым.

— Я наблюдала за ним… за озером. Пятнадцать лет, сынок. Сначала — для себя, потом — просто по инерции. Каждый раз, когда оно чернело, я это фиксировала. Как учёный. Понимаешь… если я знаю, когда оно темнеет — значит, у меня есть ключ. Тайное знание. А для моей… профессии… это, знаешь ли, не пустяк.

Я пробежал глазами по датам. И вдруг — замер. Листок будто сжал кулак и ударил мне в грудь. Мать честная…

Эти даты… Почти в точности совпадали с исчезновениями из списка Красновой. В точности. С минимальным разбегом — в день-два. Один в один. Я вспомнил фамилии. Возраст. Адреса. Город жил своей жизнью, как будто ничего не происходило, но озеро — как неумолимый метроном — звало кого-то раз в месяц. И они исчезали.

— Ты точно всё это сама записывала? — спросил я, раздумывая. — Не по слухам?

Ведь разве не к ней стекались все разговоры? И, может быть, месяц за месяцем, год за годом — она научилась им верить?

— Первые годы — сама. Ходила, смотрела. Потом ноги сдали, возраст. Только слухи. как ты говоришь, и оставались. Но слухам здесь доверять можно больше, чем газетам. Не поверишь — бабки на завалинке точнее календарей.

Я молча кивнул, снова уткнувшись в блокнот. Это был след. Самый настоящий. А ещё это может быть и ловушка…

— Береги его — он у меня в одном экземпляре. Столько лет записи делала. И… Надеюсь, хоть как-то поможет.

Я внимательно посмотрел на Марфу Петровну, стоявшую в тени избы, в полумраке, озарённом тёплым отблеском свечей.

— Спасибо тебе, бабушка, — сказал я. — За всё, что рассказала. Но одно мне всё же не даёт покоя… За что тебе заплатил Мещерский?

Она будто сжалась, плечи поникли, глаза опустились в пол.

— Я не могу сказать… Ты человек приезжий, и… Пусть это… останется на моей совести.

Я не ответил. Уже собирался уйти, но что-то в её молчании — не злоба, не хитрость, а скорее, глухая усталость и боль — не давало мне просто шагнуть за порог. Как у человека, которому стыдно, но он всё равно не может признаться. Я прищурился, глядя ей в лицо, и сказал негромко:

— Ты ведь всё понимаешь, Петровна. Мы оба не вчера родились. И я не в суде, не протокол пишу. Просто скажи по-человечески. Не мне — себе. Правда, ведь легче носится чистая совесть?

Старуха подняла глаза. В них сверкнуло что-то — не слеза, но, может, её отражение. Или боль, или стыд, но мои слова её проняли.

— Да, — выдохнула она. — Заплатил. Сказал, мол, приедет какой-то там «московский проверяльщик». Слишком умный. Слишком копает. Скажи ему, что смерть его ждёт у Чёрного озера. Напугай, чтоб в свою столицу обратно убрался.

— И ты согласилась, — кивнул я, не осуждая, просто констатируя.

— А что мне было делать, касатик? Я одна. Старуха. Пенсия не бог весть какая, кому я нужна? А я уж… думала, скажу, ты и уедешь восвояси, не знала, что ты так за правду. А ты, гляди, не испугался. Вот и вышло, что соврала зря.

— Всё ясно, — сказал я, нащупывая в кармане Макарова и крепче сжав пальцы. — Спасибо, что призналась. Это важно. Очень важно.

Она вздохнула и тихо, почти на выдохе добавила:

— Будь осторожен, сынок, у них руки длинные…