Марфа театрально всхлипнула — мол, обидели старушку, но глаза оставались хитрыми, наблюдали за моей реакцией.

— Подожди на молодежь наговаривать, — я вернулся к столу. — Ты сама далеко не глупая. Более того — ты-то явно из тех, кто разбирается в психологии. Ты вовсе не дремучая деревенская гадалка, ты… — я замолчал и прищурился. — А ну-ка…

Я подошёл к старому шкафу, где между пыльных томов «Малая медицинская энциклопедия», «Ветви мирового дерева» и «Ванга. Правда и вымыслы» торчал угол синей обложки. Я вытянул — и замер. Старый диплом университета на имя Гречихиной Марфы Петровны. Биологический факультет. Специальность — биохимия.

— Вот оно как… — протянул я. — Всё с тобой ясно. Хороша ведьма с биохимичеким образованием. Ха! Не удивлюсь, что ты еще и степень научную имеешь…

— Кандидат, — неохотно выдавила старуха. — Когда-то писала работу про биологические ритмы, циркадные изменения в пресноводных средах. Потом замуж. Потом сын. Потом всё рухнуло. Война. Институт расформировали. А я осталась… здесь. Сбоку от науки. Сбоку от жизни.

Все это выдала Марфа с какой-то грустью. Видимо, устала притворяться перед людьми всю жизнь. Порой хочется хоть кому-то рассказать про себя…

— А теперь, получается, обманываешь простых людей? Трюками, ловкостью рук, знанием их психологии. Угадыванием чаяний и желаний.

— Я не обманываю, — проговорила старуха, уже без театра. — Я им даю надежду. А это, знаешь ли, важнее правды.

— Да? А с Мещерским? Он тоже за надеждой приходил? Или за другим? Какие у вас с ним дела?

— Это уж ты у него спроси, касатик, — голос её стал холодным.

Я прищурился. Вот теперь разговор начинался по-настоящему.

— Ладно… — сказал я. — Тогда расскажи, что ты знаешь про Черное озеро. Только правду.

В комнате повисло молчание. Марфа дышала тяжело, взволнованно, и губы её дважды дрогнули — будто она просто не решалась сказать то, что хотела.

— Оно старше нас всех, — прошептала она наконец. — И кто тронет воду — исчезнет. Не сразу, не в тот же день. Но исчезнет. Всегда.

— Так. Что значит — исчезнет?

— А то и значит, вода в нем чернеет, бывает. Вот тогда лучше к ней не подходить.

— Больше на сказку похоже, Марфа Петровна, уж извини… Откуда информация? Только не говори, что видения.

— Я жила долго, — буркнула она, наливая себе что-то мутное из пузатой бутылки. — Видела, как деревни пустеют, как поодиночке исчезают люди. Крепкие и больные. Молодые и старые. И никто их потом не находит, ни живых, ни мёртвых. Озеро не возвращает.

— Я смотрю, у вас, у местных, во всех бедах озеро виновато…. Чего же ты раньше молчала?

Ты вскинула на меня взгляд.

— А ты думаешь, не говорила? — усмехнулась она. — В горкоме на меня пальцем крутили у виска, сказали — партбилет отнимут, и отправили в милицию. Там Витька, паскудник, обещался участкового отправить, разобраться. Ну так что — никто так и не пришел.

— Какой Витька?

— Бобырев, начальник милиции. Та еще вша крутливая. Всю жизнь лукавил и выкручивался, таким и остался.

— Так никто и не пришел?

— Не совсем, конечно… Пришел-таки участковый. Предупреждал: мол, хватит, бабка, пугать народ. Все у нас в городе гладко.

Я раздумывал и ходил по комнате, не обращая больше внимания на антураж и скрипучий пол. Мой взгляд, однако, продолжал изучать обстановку, казалось — что-то я упустил. Но, что? На полке, между банкой с корнем лопуха и пузырьком из-под валерианы, стояла старая чёрно-белая фотография в самодельной деревянной рамке. Мужчина в пиджаке и женщина — молодая, красивая, ещё совсем девочка — обнялись на фоне узнаваемой панорамы Нижнего Лесовска. На пальце у него кольцо. И смотрит он на неё — так, как не смотрит чужой. А она — чуть улыбается, но в её глазах отражён весь свет этого момента.

— Это ты? А это твой муж, Марфа Петровна? — тихо спросил я, не глядя на фото.

Старуха шумно втянула воздух:

— Не твоё дело, — отозвалась хозяйка резко, но всё-таки голос дрогнул. — Просто старый портрет висит, выбросить всё недосуг. Да и дыру закрывает.

— Просто висит, да? Случайно? А вот не верю я в такие совпадения. Здесь у тебя каждая веточка, каждая паутинка — с умыслом. Ты выстроила себе сцену, в котором каждая деталь — как спектакль. А это — не бутафория. Сразу видно, это память. Единственное настоящее в этом балагане.

Я подошёл ближе, кивнул на фотографию:

— Он погиб? На фронте?

Марфа молчала, лишь губы шевелились беззвучно. Я, конечно, всё понял. И сказал прямо, не жалея её — или как раз потому, что только так теперь и надо было:

— Ты его любила. До сих пор любишь. Потому и осталась здесь. Потому и не уехала. И потому всё это… — я обвёл рукой пространство — … тоже появилось. Магия, привороты, заговоры. Ты не ведьма. Ты просто хочешь, чтобы тебя слушали. Чтобы приходили. Чтобы делились болью. Чтобы ты не была одна со своей.