Дверь скрипнула. За ней показалась старуха. Та самая: в платке, в вязаной кофте до колен с огромными карманами. Лицо — как сморщенное яблоко, но глаза — пытливые, живые. И сейчас недобрые.

— Ну, здравствуй, провидица, — сказал я. — Извини за поздний визит. Помнишь меня?

— Первый раз вижу, — проскрипела она. — Если приворот — то в пятницу приходи. Если от сглаза заговор — завтра к вечеру узнай, когда время свободное у меня найдется. А сейчас я спать.

— Погоди, Марфа Петровна, — я подставил ногу и не дал двери захлопнуться. — Я же вижу, ты меня узнала. Привороты мне не нужны. Дело серьёзней. Срочное.

— А что, срочные дела теперь по ночам решают? — пробурчала она. — Народ с ума сошёл.

Я вытащил удостоверение. Блеснул гербом.

— Я не народ. Я охраняю народ.

Она прищурилась:

— Без очков всё равно не вижу. Откуда мне знать, что ты не вор?

— Не зря же ты ко мне подходила. Тогда, на крыльце гостиницы. Кто подослал? Мещерский? Зачем? Чтоб я испугался и уехал?

— Не знаю, о чём ты, касатик, — пожала та плечами. — Я здесь живу, народ лечу. У кого скот дохнет, у кого ребёночек в животе не заводится. Кто, только шёпотом, просит вернуть любимого, кто хочет, чтоб муж меньше пил. На дому людей и принимаю, никуда не хожу, а ты иди, не мели чушь…

Я иронично хмыкнул:

— Придется все же тебе со мной поговорить, Марфа Петровна, не обессудь. Или здесь, или в отделении по повестке, сама решай.

Она фыркнула, отступила внутрь:

— Ладно… Входи, коли уж пришёл.

И я вошёл. Изба Марфы Петровны встретила меня тяжёлым воздухом, настоянным на сушёных травах, пыли и чём-то терпком и пряном, будто старинный сундук с лекарствами раскрыли посреди таёжной чащи. Половицы под ногами прогибались с приглушённым скрипом. Стены были увешаны связками сухой мяты, зверобоя, багульника и каких-то тёмных корней, больше похожих на кулачки чертят. Над дверью — распятая шкурка то ли хорька, то ли огромной крысы, в углу — чучело ворона, чёрное как деготь. Глаза у него — искусственные белые бусины, в которых тускло отражался свет. Точнее, не свет — отсвет. Бабка не включала электричества. Она, поджав губы, и теперь зажгла несколько свечей — и тотчас тени на стенах зашевелились.

— Ну вот… — пробормотала она, — теперь можно и беседу вести.

— А что, при свечах лучше видно будущее? — усмехнулся я.

— При свете лампы человек врёт. А при свете огня — душа снаружи, — скривилась в улыбке бабка. — Ну, присаживайся, касатик. Погадаем. Или боишься?

— Ну вообще-то, вопросы я должен задавать.

— Боишься, значит… — щурилась старуха.

— А давай, только без театра. Глянем, на что ты способна, — кивнул я и сел к шаткому столу, заставленному склянками и какими-то книгами.

На стене — старая репродукция с изображением здешнего Черного озера, тусклая, потемневшая от времени. Под ней — веник, будто венец. В том, что на картине изображено именно то самое озеро — я не сомневался. Я узнал его по фотоснимкам, которые видел в музее у Красновой.

Бабка что-то пробормотала, выкладывая карты на клеёнку. Движения пальцев были ловкие, отнюдь не стариковские.

— Плохо дело, — еле слышно проговорила гадалка, ее рука с картами двигалась так медленно, что почти замерла, будто она сама не хотела видеть то, что показывала колода.

Вдруг свеча на столе затрещала — пламя дрогнуло и погасло. В тот же момент ворон в углу тихо повернул голову. Я вздрогнул. Секунду спустя — с глухим звуком зашаталась картина с озером, замерев в положении маятника.

— Вот оно… — прохрипела старуха. — Слушай, что скажу. Послан ты не по воле своей. Душа твоя разорвана между мирами. Один — живой. Другой — былой. Ты чужой здесь, и всё же ты — ключ. Кто-то, очень старый, ведёт тебя. Зачем? Сам узнаешь… Не сегодня.

Я снова посмотрел на стол. Марфа недооценила меня, я-то за ней наблюдал. За свечой — тонкий шнурок. Тянется от ножки стола к окну. В щели — едва заметная леска. Стоило дёрнуть ногой — и окно распахивалось, а уж сквозняк гасил огонь. Ворон? Да он вовсе не чучело — самодельный макет с подвижной шеей. На проволоке. А картина… ну, такого легко добиться, всего лишь ослабленный гвоздь, ну и тоже леска там, как волос, проглядывает. Вот зачем был полумрак, чтобы никто не разглядел эту постановку.

А не потому, что электрический свет на враньё настроен.

— Убедительно, — хмыкнув, я встал и показательно проверил всю эту бутафорию. — Особенно про «два мира». Но так про любого можно сказать, мол, переродился и всё такое. Индусы вообще верят, что следующую жизнь жучком могут прожить. Так что, гражданка Гречихина, твой театр на меня не действует. Давай-ка теперь лучше на мои вопросики поотвечаем.

— А если я не хочу на твои отвечать?

Она даже почти не сменила тона.

— Ну, не знаю…. Ты мне, я тебе… Люди друг дружке помогать должны. Или не так?

— И чем же ты мне поможешь?

— Тем, что закрою глаза на твою незаконную деятельность.

— Колдовство не запрещено, милок. Особенно белое, — хмыкнула она.

— Колдовство не запрещено, потому что его не существует. А вот за нетрудовые доходы уголовным законом у нас ответственность ещё как предусмотрена. Ты же с людей мзду берешь за услуги, не за спасибо колдуешь.

— Ты не простой, — старуха прищурилась. — Я по глазам вижу. Остальные бы струхнули. А ты нет. Раскусил бабушку дремучую… Гордишься, небось… Эх, молодежь, нет уважения к старшим. Мы уже из ума выживаем, а вы нас…