Я сделал последний штрих на карте — красную точку на острове Тайвань.

– Когда-нибудь, — сказал я себе вслух, — и там прозвучит наш голос.

Остров Тайвань горел в воображении, как маяк между прошлым и будущим. Он стал символом — не оккупации, а присутствия, влияния, духа.

– Мы не повторим ошибок других империй, — говорил я на заседании Совета. — Мы несем с Востоком не пушки, а школу, не диктат, а уважение.

Слова звучали пафосно, но под ними лежала жесткая доктрина: Россия больше не «периферия Европы». Мы — евразийская держава, и Восток — наша естественная арена.

В Порт-Артур прибыл первый эшелон с современными радиостанциями и броневыми автомобилями. Это была не армия захвата, а армия сигнала: «Мы здесь, чтобы остаться, но с умом». Дальневосточные офицеры — молодые, амбициозные, многие с опытом последней войны, — с энтузиазмом принимали реформы. На их погонах вместо рутинных орнаментов появились эмблемы Восточного корпуса — переплетённые дракон и медведь. Между тем дипломатические миссии в Пекине и Бангкоке начали продвигать новую идею российского канала — от Владивостока до Сайгона — торговый путь XXI века. Смеялись? Да. Но за столом переговоров смех часто означает страх. Япония усиливала флот, Великобритания роптала на «русское вмешательство». Но у нас была козырная карта — энергия Сибири, хлеб Поволжья, сталь Урала и дисциплина фронтовиков.

Передо мной лежал доклад: разведка доложила, что немцы начали обсуждать «Тихоокеанскую доктрину». Америка молчит, но наблюдает. Китай внутренне раздроблен, но смотрит на нас иначе.

– Восток — больше не угроза, — прошептал я, глядя на огни Хабаровска на карте. — Он — шанс. Наш шанс.

Весна 1917 года. Москва только просыпалась от поздней зимы, а во Владивостоке уже клали первые плиты нового военно-торгового порта — «Император Николай Восточный». В конференц-зале Адмиралтейства на столе лежала карта с чернильными метками: Порт-Артур, Сахалин, Манчжурия, залив Камрань. Над ней склонялись адмиралы, экономисты и географы. Это был военно-экономический прорыв, рожденный в крови, но направленный в будущее.

– Сколько судов уже построено? — спросил я, перебирая бумаги с техническими характеристиками.

– Двадцать четыре, Ваше Величество. Еще девять спущены на воду, — ответил морской министр Лавров. — Все — по новому проекту, с турбинами английского типа и российской бронёй. Скорость — 22 узла, радиус — 800 миль.

Я кивнул. Это был флот не агрессии, а влияния. Мы не собирались воевать. Мы собирались быть необходимыми.

И в это же время в Мукдене — под покровом ночи — подписывался меморандум между российской и китайской администрацией: совместное управление железными дорогами, военное обучение местных офицеров, льготные условия на поставку угля и зерна. Так рождалась Восточная коалиция, едва видимая глазу, но уже беспокоящая Лондон, Токио и Вашингтон.

Но был и риск. Резкий рост русского влияния вызывал раздражение у японского генерального штаба. Агент в Токио докладывал:

«Разговоры о превентивных мерах. Возможна экономическая блокада. Растут поставки оружия в Корею. Будьте бдительны».

Я прижал телеграмму к губам и задумался.

– Восточная карта только разложена, — сказал я вслух. — Теперь главное — не допустить, чтобы на ней началась новая игра чужими правилами.

– Нам нужна не только сила — нам нужна легитимность, — сказал я, обводя взглядом собравшихся. — Чтобы нас не боялись, а искали союза.

На востоке всё было тоньше: там правили улыбка, договор и намёк, а не армейский сапог. Потому в Петербург срочно вылетела делегация из Монголии, а в Харбине открылось Русско-китайское техническое училище — готовить инженеров, которые будут строить то, что политики даже представить не могли.

Сибирь начинала пульсировать новыми артериями:

Новые железнодорожные узлы в Тюмени и Иркутске;

Связь с Владивостоком за 9 суток, вместо прежних 21;

Трассы к месторождениям нефти в Сахе и Забайкалье.

Все это было не просто инфраструктура — это был костяк новой имперской архитектуры, устремленной к Тихому океану.

В Петербурге же тем временем прошла закрытая встреча с британским послом. Он пытался сдержанно улыбаться, но выдавало его напряжение.

– Слишком активно вы действуете на Востоке, Ваше Величество. Это вызывает... обеспокоенность.

Я отвечал спокойно:

– Британия была обеспокоена и Крымом, и Суэцем, и Суданом. Мы всего лишь догоняем в том, где отставали. Не отнимаем — строим. Не вторгаемся — приглашаем.

Он промолчал, но в его глазах читалось: они все всё поняли. И именно это их пугало.

Карта Востока была теперь не просто бумагой — это была стратегия, культура и воля, вписанные в географию. На ней не было меча, но была рука, держащая перо и чертёж.

И эта рука была российской.

С каждым днём Восток всё больше втягивался в орбиту российской стратегии. Не через ультиматумы — через экономику, культуру, инфраструктуру и идею будущего. На стыке русского влияния и азиатской динамики рождалась новая формула. В Манчжурии началась реализация проекта «Железный пояс дружбы» — железнодорожного коридора от Читы до Порт-Артура с ответвлениями к китайским торговым центрам. Это не только укрепляло контроль, но и превращало Россию в транзитную державу между Европой и Востоком. В Хабаровске заработал Институт восточной дипломатии. Молодые чиновники изучали японский, монгольский, китайский, корейский. Я лично поручил профессору Бестужеву разработать курс «Азиатская психология управления». Мы не просто шли в Азию — мы её понимали.