Никогда прежде я не ощущал тяжести и силы слов «Мой народ» так остро, как в те дни. Восточная политика давала плоды, армия – модернизировались, дипломатия – выигрывала партии одну за другой. Но это всё – вершины айсберга. Под ними был народ – всё ещё живущий в 19 веке, пока Империя шагала в 20-й. Я знал: реформы сверху – лишь половина победы. Если я действительно хочу переписать историю – нужно переписать душу народа, не только указы. Первый шаг – образовательная реформы. Я утвердил указ о создании «Имперской народной школы» в каждом уезде. Обучение – бесплатное. Учебники – новые, без догм, но с историей, наукой и географией. Программа включала основы медицины, сельского хозяйства, арифметику и гражданское право.

Многие министры были в ужасе.

– Ваше Величество, крестьяне станут грамотными – и пойдут на митинги!

– А неграмотные куда шли в 1905-м? – ответил я. – Знание – это щит, не пламя.

Второй шаг – крестьянское самоуправление. Я расширил права земств и ввёл пилотный проект выборных уездных советов, куда могли выдвигаться даже простые люди с определённым уровнем образования. Это был революционный жест, но я видел, как старики в деревнях впервые обсуждают не только цену хлеба, но и статьи новых указов.

Третий шаг – поездка по стране. Не тайная, а официальная. Вместе с Александрой и детьми мы сели в царский поезд и начали путь по ключевым губерниям: Тверь, Казань, Пермь, Томск…

Я выходил к людям. Смотрел им в глаза. Слушал, как жуют слова, прежде чем спросить:

– Это вы – тот самый… новый Николай?

А я отвечал:

– Я – тот же. Только стал внимательнее.

Газеты писали о «народном царе», оппозиция была в замешательства, а народ – начал чувствовать Императора не в портрете на стене, а в живом человеке, что держит в руках не кнут, а карту и чертёж будущего. В этих поездках я понял главное: страна не просто ждёт – она готова. Но доверие нужно заслужить не словами, а поступками.

В один из вечеров, стоя на крыльце уездного народного дома в Костроме, я наблюдал, как местные мальчишки, не дожидаясь звонка, с удовольствием возвращались в новооткрытую школу. Кто-то из них держал подмышкой тетрадку, кто-то – кусок угля вместо карандаша. А в их глазах было то, что не купишь ни золотом, ни манифестами – надежда.

Староста деревни подошёл ко мне несмело:

– Ваше Величество, извините… А зачем вам это всё? Не легче, как прежде – графам, боярам, да протоколам?

Я улыбнулся:

– Потому что, отец, пока народ не чувствует себя нужным – Император всего лишь чиновник с короной. А я хочу быть человеком со смыслом.

Он кивнул и, помолчав, добавил:

– Значит, не зря мой сын теперь пишет стихи… не про голод, а про солнце.

Тем временем, в Петербурге волны начинали биться о стены бюрократии. Некоторые министры, особенно из старой гвардии, стали жаловаться на «необъяснимую мягкость верховной власти», на «попытки построить утопию». Один даже бросил фразу:

– Император хочет стать избранным народом, а не Богом помазанным?

Я ответил:

– Я не отказываюсь от венца. Я просто считаю, что Бог не против, если его помазанник ведёт людей вперёд, а не вниз.

По столице начали распространяться слухи. Кто-то называл меня «царь-реформатором», кто-то – «царь-утопистом». Но я знал: всякая реформа – это прежде всего выбор между страхом и решимостью. Народ делал свой выбор – он начал вдохновляться. В письмах из деревень – всё чаще благодарность. В рабочих кружках – разговоры уже не о бунте, а о шансах. Даже среди интеллигенции, привыкшей к пессимизму, появились первые статьи с осторожным, но тёплым тоном.

В Зимнем дворце, глядя на стену, где раньше висел портрет Петра l, я велел повесить другое полотно – рисунок мальчика из Вятки, где изображён дом, сад, две фигуры – отец с книгой и сын с плугом. Подпись: «Будущее России». Именно ради этого будущего я и продолжал. Всё чаще я отказывался от громких аудиенций и выезжал в провинцию без свиты. Местные жители сначала не верили, что перед ними государь – уж больно простой, без ордена и блеска, в простом мундире без эполет. Но когда я заговорил с матерью пятерых детей в Тамбове – о хлебе, о ценах, о жизни – она вдруг расплакалась. Не от страха. А потому, что впервые кто-то с «самого верха» услышал её. Именно этот момент стал для меня поворотным. Не министры, не генералы и не графья решают судьбу державы. А те, кто каждый день встаёт до света, чтобы пахать землю, учить детей, лечить раны, ковать металл. Возвратившись в Петербург, я собрал Совет. Перед началом заседания я положил на стол перед каждым из присутствующих небольшой документ – «Хартия доверия», в которой был всего один пункт:

«Власть Императора существует не ради себя, а ради служения народу. И каждый, кто служит Империи, должен помнит: его полномочья – это ответственность, а не привилегия.»

Некоторые министры сжали губы. Другие – переглянулись. Один, особенно старый, с седыми бровями, встал:

– Государь… Это революция?

Я ответил твёрдо:

– Нет. Это эволюция совести.

Мы начали перераспределять бюджет. Больше средств пошло на здравоохранение, образование и судоустройство. Были начаты программы социальной мобильности для крестьян – возможность учиться, служить, даже быть избранными в местные думы. А когда в газетах появился лозунг: «Народ и Император – один стяг», я впервые понял: мы не просто реформируем – мы строим новую идентичность Империи.