Чем же похож?.. Может быть, улыбкой застенчивой, как бы говорящей: «Вы уж извините». И робким движением руки, — неловко приглаживает волосы, хотя и нет в этом необходимости. Есть и еще что-то неуловимо сходное у обоих, а что — не скажешь.

Детство у отца — он об этом не раз рассказывал — тоже было нелегким. Дед Елены, пьяница-сапожник, был скандалистом и сквернословом. И если б не бабушка, добрейшая, терпеливая женщина, неизвестно, что бы стало с отцом. В институте отец учился, когда стариков уже не было в живых.

Конечно, в Семене есть что-то примитивное. Но Елене казалось: из парня этого можно вылепить что угодно. Работы ваятелям будет много. А материал для лепки, кажется, вполне подходящий.

Ей теперь хотелось видеть его. Нет, как мужчина он не нравился Елене. Да и кому из женщин мог понравиться! Странная вещь все-таки сердце женское. Еще в школе она влюбилась в одноклассника, красивого эгоистичного весельчака, острослова и гордеца, за которым бегали все девчонки. Елена стыдилась своей любви. Судьба, будто нарочно, сталкивала их: одна и та же школа, общие друзья. Он был проницателен. Сказал ей однажды: «Какие глаза у тебя. Такие бывают только у сумасшедших и у влюбленных. На сумасшедшую ты вроде бы не похожа». Усмехнулся и как-то незаметно, ловко обнял ее. Возмутилась. И, кажется, с этого вечера началось… Он настойчиво ухаживал за ней, и когда Елена стала учиться на последнем курсе медицинского, предложил пожениться. Она была в ту пору легкомысленной. Несомненно. Ведь видела же, что он за человек, но, ослепленная любовью, уверяла себя: это у него пройдет, она перевоспитает его. Ха-ха, перевоспитает! Попробуй, такого перевоспитай. Вскоре после замужества Елена увидела совсем другого человека. Куда девалась его веселость. Он был веселым только на людях, а дома молчал, сопел и злился. Остроты, которые прежде забавляли и восхищали Елену, были не его собственные. Он записывал их в толстый блокнот, услышав или вычитав где-либо, и ловко ввертывал в свою речь. У него вообще была удивительно цепкая память, которую все, в том числе и Елена, принимали за ум. И это унизительное вранье. Он страшно много врал и так, что не сразу заметишь.

Семен по сравнению с ним — невинное дитя. Ей хотелось помогать Земерову, исправлять его. Такое чувство у ней появлялось всегда, когда видела она ребенка, обиженного судьбой. Что бы сказала она, узнав, что и у Семена тоже с самого начала появилось странное, непонятное желание покровительствовать ей.

— Сергей Иванович! — позвал Семен Бетехтина, когда тот проходил в цехе мимо него. — Я хотел поговорить с вами.

— Ну!

— Это насчет того…

— Чего «того»?

— Помните вы говорили в клубе?

— О чем говорили?

— Да на вечере передовиков?

— Что ты объясняешься, как кисейная барышня кавалеру!

— Я сейчас согласен быть бригадиром.

— Знаешь что, работаешь ты быстро, а думаешь слишком медленно. Сколько времени прошло, как я тебе предлагал? Вот то-то и оно-то! Бригадиром утвержден Лукин.

— Он же временно.

— С пятницы постоянно. Работай лучше, а выдвинуть сумеем.

— Да я и не мечтаю о выдвижении.

«Верно не мечтает», — подумал Бетехтин и добавил. — Вот что… Завтра в клубе будет лекция о выпуске предметов ширпотреба. Просят обеспечить явку. Приходи.

— Приду.

Но он не пришел. В этот вечер у него поднялась температура, и Семен слег в постель.

Самым странным, непонятным человеком в цехе по мнению Бетехтина был Земеров. Всех понимал Бетехтин, а его нет. С одной стороны, вроде бы парень как парень: трудяга, сообразителен в работе, бесхитростный и улыбка застенчивая, детская, подкупающая. Кажется, о чем хочешь можешь договориться с ним. Ан, нет, обмишулишься. Стали предлагать Земерову общественные нагрузки, бригадиром выдвинуть хотели. Увильнул, тихий упрямец. Слухи грязные ползут, будто два дома купил, мать на базаре барышничает. Профорг Семеныч сказал как-то:

— С мещанским душком человечек.

Что-то есть в Земерове затаенное, неясное, туманное. Порой смотрит испуганно, будто бить его собираются, глаза в сторону отводит, говорит тихо, коротко и натужно, голосом, который уже сам по себе вызывает у собеседника какую-то антипатию и настороженность. Но бывший строевик не привык доверяться первому впечатлению, знал он, как сложна бывает, казалось бы, простая с виду, душа человеческая. Он любил изучать солдат. Конечно, батальон не цех, но Бетехтин был уверен: в цехе тоже можно каждого исправить.

И когда Семеныч сказал: «Земеров занемог что-то, наведаться бы» и многозначительно глянул на начальника цеха, дескать, заодно посмотрим и на его обитель, Бетехтин ответил:

— А вот в конце смены договорюсь насчет машины и съездим.

…Услышав вежливый голосок Семеныча: «Нам к товарищу Земерову», Пелагея Сергеевна хотела сгрубить: «А зачем вам его?», но, увидев офицерскую выправку, строговатое лицо Бетехтина, наметанным глазом определила, что вошедшие — начальство и пробормотала:

— Тут он больной лежит. Айдате сюда.

Потом она заметила у ворот блестящую «Волгу» и совсем растерялась, чего с ней никогда не бывало, по-старомодному кланяясь, улизнула в соседнюю комнату. Но уж, видно, здорово хотелось знать ей, что за разговор поведут они с сыном, и она сделала то, что делают все женщины подобные ей, — припала к замочной скважине. Разговор был не шибко интересный, где болит, какая температура, не дует ли в окошко?

Семен углядел, что гости незаметно вроде бы, но изучающе осматривают комнату. У Бетехтина лицо, как маска, — ни черта не поймешь, а Семеныч что-то морщится, что-то кривится. «Разбросано все у нас, а это мужик строгих правил», — подумал Семен.