Парсон рассказал, что маму удалось остановить, когда она уже спустилась на первый этаж с собранной сумкой и выпиской в руке.

Они не могли удерживать ее силой, однако им удалось убедить маму еще раз подумать, взвесить все за и против. В итоге она решила все-таки не прерывать курс детоксикации, который давался ей очень нелегко.

Я жадно ловила каждое его слово, впившись ногтями в ладони.

– Все в порядке, Мирея, – сказал доктор Парсон, услышав мое молчание. – С твоей матерью все в порядке. Сейчас важно продвигаться дальше, мягко и осторожно. Мы знали, что прекращение общения с тобой вызовет у нее острую реакцию.

– Это было ошибкой, – прошептала я, и слова запульсировали слева под ребрами.

Мне очень хотелось высказать доктору свои претензии, упрекнуть его за то, что он убедил меня сделать этот ужасный выбор. Я ведь знала, что мама станет жестокой, будет бунтовать и кричать, рвать и метать. Знала, что она не согласится полностью оторваться от меня.

Я приехала в Филадельфию, потому что хотела ей помочь, я делала все ради ее блага, и все-таки моих усилий явно недостаточно.

– Это не ошибка, Мирея, – Парсон говорил спокойным голосом, как будто мысленно беря меня за руку, – твоя мама еще не завершила индивидуальный процесс отделения. Речь идет о симбиозе, потому что ребенок «заполняет» родителя, как психоактивное вещество. Именно это я имел в виду, когда говорил тебе о гиперпривязанности. Помнишь?

Я сглотнула.

– Когда симбиоз с ребенком ослабевает, вещество снова выходит на первый план. Наше невмешательство в эту модель взаимовлияния должно привести к детоксикации пациентки, но не исключает риск рецидива. В этом заключается самый проблемный аспект наркозависимости.

– Так это моя вина?

– Нет.

– Ей плохо из-за меня?

– Нет, Мирея, – успокоил меня доктор, понимая, почему дрожит мой голос. – Психическая двойственность наркозависимой матери состоит из пренебрежения, привязанности и манипуляции. Ты не имеешь к этому никакого отношения.

Я продолжала смотреть в пол, не в силах ему поверить. Я потратила так много времени своей жизни, заботясь о маме, защищая и держа ее за руку, что чувство ответственности за нее стало частью инстинкта.

– Мы все склонны защищать идеализированный образ тех, кто дал нам жизнь. И отказываемся признавать реальное положение вещей.

– Я не… отказываюсь ничего признавать.

Но это неправда. Я много лет надеялась снова увидеть ее лучистые глаза. Верила, что однажды она вернется ко мне. Я все время ждала, что она наконец остановится, возьмет меня за руку и скажет, что меня ей достаточно. Я не хотела признавать, что теряю ее.

Парсон с пониманием выслушал мое молчание.

– Когда твоя мама будет готова, мы с радостью опять включим в программу семейный компонент, – сказал он тихо. – Ты сможешь приходить раз в неделю и участвовать в совместных терапевтических сеансах, общаться с ней и помогать продвигаться по пути исцеления. Ты этого хочешь?

Во мне что-то шевельнулось, но ни один звук не сорвался с губ. Слова застряли в горле вместе со страхом сказать «да» и страхом снова посмотреть ей в глаза.

Парсон дал мне время сформулировать ответ для себя, не ожидая, что я произнесу его вслух. Затем он сказал, что они заверили маму, что поддерживают со мной связь и нет никаких оснований за меня беспокоиться. Они не собирались прерывать наши отношения, просто хотели дать ей возможность сосредоточиться на себе и предостеречь от лишних волнений.

Я нажала на отбой, чувствуя холод в животе.

После разговора прошло уже несколько часов, я никак не могла успокоиться.

Я готова работать день и ночь, чтобы раздобыть недостающие деньги. Спать в ночлежках, потратить на лечение сбережения, которые дедушка оставил мне на колледж. Я делала все, что в моих силах, чтобы вселить в нее надежду.

Всё! А она пыталась уйти из клиники…

Меня захлестнуло чувство одиночества и еще что-то неприятное, слезы подкатили к глазам. Я была очень напугана. Жизнь швыряла меня из стороны в сторону; плотным зловещим кольцом меня обступали монстры, сплошь покрытые синяками и ссадинами, они застили собой солнце, и я тянула руки к свету дня, пытаясь ухватиться за него, но выбираться из сумрака с каждым днем становилось все труднее.

Я сглотнула застрявший в горле комок. Пытаясь избавиться от нахлынувших эмоций, завязавшихся в узел в груди, я наконец встала с дивана и попыталась отвлечься.

Сделала бутерброд, медленно его сжевала, потом съела шоколадное печенье и почувствовала себя немного лучше.

Пошла в ванную и расчесала волосы. Это занятие всегда меня успокаивало: приятные ощущения как будто возвращали меня в детство, к тем сладостным моментам, когда все еще было хорошо. Кровь побежала по жилам, сердце забилось ровнее.

С распущенными волосами я вернулась в гостиную, взяла пульт и включила телевизор. Попереключала каналы и наткнулась на старый фильм.

Мне нравилось черно-белое кино с его богатой светотенью и героями, в которых часто было что-то звериное, роковое и противоречивое.

Я устроилась поудобнее на диване и увеличила громкость, чтобы погрузиться в скрипучие звуки, усиливавшие винтажное очарование фильма.

Сквозь заросли кустарника бежала девушка со светлыми длинными и пушистыми, как сладкая вата, волосами. Одетая в платье с жестким корсетом и кружевными рукавами до локтей, она, оглядываясь, бежала, преследуемая шорохами, хрустом сломанных веток и гнетущей музыкой.